Хлыст
Шрифт:
Порожденный Блоком гибрид Аттиса и Каталины укоренен в личной блоковской мифологии, а точнее, демонологии. Новый чудовищный идеал сконструирован как кастрированный Демон, хирургически излечившийся от агрессивной мужской сексуальности. Вместо того, чтобы закончить сюжет смертоносным для женщины соитием, новый герой освобождается от своей мужественности и сам становится женщиной [1355] . Не считаясь с жертвами, он находит себе возмездие, разрывающее порочный круг любви и смерти — мужской любви и женской смерти.
1355
Кастрационные мотивы находят у довольно разных писателей, напр., у Бодлера (Leo Bersani. Baudelaire and Freud. University of California Press, 1977), Бальзака (Ролан Барт. C/Z. Москва: Культура, 1993) или у Пушкина (Игорь П. Смирнов. Кастрационный комплекс в лирике Пушкина — Russian Literature, 1991, 29, 205–228). В этих психоаналитически ориентированных исследованиях кастрация понимается как нечто обобщенно-метафорическое — например, любая помеха в сексуальном контакте, любое расчленение тела (Bersani) или даже всякое лишение значимого признака (Смирнов). В настоящей работе кастрация чаще понимается в ее буквальном физическом смысле — так, как она понималась не психоаналитиками, а скопцами.
Комментируя Катулла в своей речи о Катилине, Блок настойчиво подчеркивал использованный им грамматический трюк, который из русских переводчиков воспроизвел один Фет [1356] : с момента оскопления, Катулл писал об Аттисе в женском роде. Теперь Аттис готова к революции. Свободная от желания, легкая и прекрасная, бывшая мужчина создаст новый мир, в котором не будет женщин, пола и секса. Стремление смешать пола и полярности вообще характерно для этого времени. Врубель тоже превратил Демона, в оригинале противопоставленного Тамаре, но пользующегося ее обществом, в одинокого андрогинного Демона, — «дух, соединяющий в себе мужской и женский облик» [1357] . Чуждавшемуся демонизма Анненскому молодой Блок сам виделся в «обличьи андрогина» [1358] . «Демон сам с улыбкой Тамары» — таким видела Блока Ахматова [1359] . В 1905 Евгений Иванов глухо писал в дневнике о «двоеверии» Блока, что казалось «очень большой мыслью» и ассоциировалось с Демоном Лермонтова [1360] .
1356
Ср. исторический рассказ об Аттисе, жреце Кибелы, который мог быть доступен Блоку: «После кастрации кандидаты навсегда облекались в женское платье» — Кутепов. Секты хлыстов и скопцов, 100.
1357
М. Врубель. Письма к сестре. Ленинград, 1929, 166.
1358
И. Анненский. Избранные произведения. Ленинград: Художественная литература, 1988, 171.
1359
Анализ см.: Л. Долгополов. Достоевский и Блок в «Поэме без героя» Анны Ахматовой — В мире Блока. Москва: Советский писатель, 1981, 465; Р. Д. Тименчик. Блок и его современники в «Поэме без героя». Заметки к теме — Биография и творчество в русской культуре XX века. Блоковский сборник-9 = Ученые записки Тартуского государственного университета, 857, 1989, 118.
1360
Воспоминания и записи Евгения Иванова, 390. Напомню, что в Апокалиптической секте Розанов, родственник Е. Иванова, объявлял поэзию Лермонтова «лучшим введением в хлыстовство» (182).
«Демоническую» точку зрения искал и сам Блок (8/492). Его участие в работе Чрезвычайной комиссии Временного правительства, занимавшейся преступлениями царского режима и особенно интересовавшейся Распутиным, приводит к таким формулам.
Желто-бурые клубы, за которыми — тление и горение […] стелются в миллионах душ — пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести — то там, то здесь вспыхивает; русский большевизм гуляет, а дождя нет, и Бог не посылает его!
Это рассуждение, в котором «русский большевизм» производится из самых неприятных качеств русской истории, кончается молитвой все тому же архаичному Богу огня. «Грозный Лик твой, такой, как на древней иконе, теперь неумолим перед нами». Огонь большевизма — новое огненное крещение. На следующий день, «проснувшись», поэт продолжает запись; в утреннем свете ее акцент становится конструктивным:
И вот задача русской культуры — направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну; […] ленивое тление […] направить в распутинские углы души и там раздуть его в костер до неба, чтобы сгорела хитрая, ленивая, рабская похоть (7/296–297).
Итак, задача культуры — жечь огонь, в котором сгорает похоть. В душе есть такие углы, тление в которых надо раздуть до неба; и углы эти — распутинские. Рассуждения Блока мотивированы народной верой в огненного Бога-судию; многолетним интересом поэта к расколу и, в частности, к самосожжениям; идеей о внутреннем родстве между Разиным, Пугачевым и Распутиным; и отношением к сексуальности как материалу, требующему преображения. В этот критический момент в сознании Блока пересекаются влияния, которые найдут свою кульминацию в Двенадцати и в Катилине. Душа должна быть подвергнута огненной метаморфозе, в которой сгорит «ленивая, рабская похоть». Что, однако, произойдет в этот момент с телом?
Мучительно меняя жанры, Блок приходил к возможности выражения того, что так и оставалось невысказанным. В своей лирике, которая игнорировала влечение героя ради вечной девственности героини, Блок замещал отцовский демонизм любовью, очищенной от мужской агрессии ценой потери всякой сексуальности. Потом в пьесах, особенно в Розе и Кресте, он пытался яснее показать свой личный миф, в котором мужской мазохизм — «радость-страданье одно» — возводится в степень идеала. Лишь к концу жизни, в прозе Катилины и других статей 1918 года, Блок приходит к новому пониманию своей «двойственности». Теперь амбивалентность интерпретируется как бисексуальность.
Революция подобна исповеди, радению, пророчеству. Тотально вовлекая человека, она сливает в экстатическом порыве сознание с бессознательным: «одно из благодеяний революции заключается в том, что она пробуждает к жизни всего человека […] и открывает те пропасти сознания, которые были крепко закрыты», — писал Блок в Исповеди язычника, написанной непосредственно перед Катилиной (6/39). В этой «истории двух мальчиков», которую Блок не сумел довести до конца, он признается, как в грехе, в гомоэротическом эпизоде своей юности. Этот эпизод важен; он до сих пор «преследует и не дает мне покою» (6/39).
Внешним фоном сновидного повествования Исповеди является скачка на лошадях с другом, предметом краткой юношеской страсти. Этот мальчик «напоминал лицом и телом, как мне кажется теперь, Лидийского Диониса» (6/44; любопытна здесь эта отсылка к Дионису, ставящая старые идеи в неожиданно откровенный для Блока контекст). Поэт скакал на сером мерине; его друг — на кобыле золотисто-рыжего цвета. Поэт и мерин были быстрее. Оба они чувствовали «тот особый задор, который роднит между собой ветер, лошадь и человека и связывает их одним стремлением к неизвестным далям, открывающимся по весне» (6/45). Друг на своей кобыле, во-первых, отстал, а во-вторых, произнес плохие стихи. Обожание сменяется презрением, и после быстрой и беспорядочной скачки на своем мерине юный поэт впервые видит свою будущую жену. Она — «в розовом платье, с тяжелой золотой косой». На этом тщательно написанное повествование неожиданно обрывается.
Текст Исповеди язычника — одновременно сновидение, полное скрытых и связных значений, и продуманный самоанализ главной в жизни автора истории его отношений с женой. «Подо мной была крупная серая лошадь, мерин в яблоках», — пишет Блок (6/44). В реальности Блок приезжал к невесте на белом коне [1361] . Мерин означает, конечно, кастрированного жеребца. Его окрас — «в яблоках» — тоже полон смысла. Названием кастрации первой степени у русских скопцов было «сесть на пегого коня» [1362] ; пегий значит — в пятнах, или в яблоках [1363] . Потом предпринималась следующая операция, полное удаление половых органов; это называлось «сесть на белого коня».
1361
Л. Д. Блок. Были и небылицы, 32; Бекетова. Воспоминания об Александре Блоке, 273; из всех описаний шахматовских лошадей мерин упоминается только в Исповеди язычника.
1362
Е. Пеликан. Судебно-медицинские исследования скопчества и исторические сведения о нем. Часть 2. Санкт-Петербург: печатня В. И. Головина, 1872, 5.
1363
Словарь русского языка 11–17 вв., Москва, 1988, 14, 185; в современных словарях тоже.
Образ скопческого коня с его двумя цветами-степенями, пегим и белым, важен для понимания некоторых из тех коней, которые так часто появляются в традиции русского Апокалипсиса [1364] . Золотисто-рыжий цвет кобылы, на которой ехал неудавшийся Дионис, и розово-золотой колорит девушки тоже поддаются интерпретации. Как отмечалось по другому поводу, «сочетания „золотого“ и „красного“ устойчиво связываются у Блока с символикой лжи» [1365] . Скачка на пегом мерине унесла бы рассказчика от преследующей его лживой жизни, если б полет не был остановлен невестой, той самой, что раньше казалась Вечной женственностью Пегий мерин — главный герой знаменитой повести Льва Толстого Холстомер. Здесь много говорится о том, какой редкостью является такой окрас, светло-серый с черными яблоками. Это делает совпадение мотивов особенно маловероятным; впрочем, в большой литературе бывают только хорошо продуманные случайности. По сюжету Толстого, пегость была причиной кастрации Холстомера. Сочиняя своего серого мерина в яблоках, Блок наверняка имел в виду Холстомера. И возможно, что повесть Толстого была раскрыта вот на какой странице:
1364
David М. Bethea. The Shape of Apocalypse in Modern Russian Fiction. Princeton University Press, 1989; David M. Bethea. Remarks on the Horse as a Space-Time Image from the Golden to Silver Ages of Russian Literature — Cultural Mythologies of Russian Modernism. Berkeley. University of California Press, 1992, 109–127.
1365
Л. Л. Пильд. Из творческих связей Ал. Блока и А. Белого в период Распутий — Блоковский сборник-6 = Ученые записки Тартуского государственного университета, 680, 1985, 48.