Хмельницкий.
Шрифт:
— О, вполне! Я не страшусь первым пасть от меча этого изменника. Перед шляхтой стоит альтернатива — или мы сложим свои головы, или должны обезглавить мятежных хлопов!
С этой минуты снова зашевелились сановники Речи Посполитой, руководимые Николаем Потоцким. На Украину поскакали отряды, чтобы схватить возвращающегося из Франции Хмельницкого. Потоцкий приказал Александру Конецпольскому использовать жолнеров и реестровых казаков для поимки Хмельницкого. Родного сына не жалел коронный гетман, гоняя его, как гончего пса, по Приднепровью, готовя из него еще одного усмирителя казацкой вольницы.
Подготовив силы для междоусобной
4
Любимец королевы, заранее предупрежденный Горуховским о Хмельницком, вошел в комнату с улыбкой на устах. Улыбка его должна была означать, что ему, пользующемуся доверием короля, встреча с человеком, которого обвиняют в измене, нисколько не повредит. Разве только с одним Хмельницким приходится ему встречаться тайком, помогая королю бороться с зазнавшейся родовитой шляхтой. Одетый с иголочки, Радзиевский, розовощекий, словно херувим, нарисованный на лаврских киотах, похлестывал, забавляясь, модным английским стеком.
— Что здесь произошло? Пан Иероним, прошу объяснить мне. Ведь ясно, меня оклеветали?.. — горячился Хмельницкий, даже не стараясь скрыть волнение.
Радзиевский игриво приподнял вверх стек: мол, успокойтесь! И тут же протянул правую руку Богдану, переложив стек в левую. В пожатии его руки Богдан не почувствовал прежней искренности, и это еще больше насторожило его. Как он возвысился! Это уже не тот Иероним, с которым встречался Хмельницкий на свадьбе у Мартына Калиновского.
— Не могу утешить пана полковника радостными вестями! Король, как известно, бессилен опровергнуть клевету Пшиемского. А клевета страшная! Он донес, будто пан Хмельницкий вступил в предательский заговор с графом Конде…
— Проклятый шпион!.. Неужели король поверил? Да не было никакого заговора, клянусь богом! Опьяневший от славы фаворит Франции действительно говорил со мной о своих военных планах, о своем отношении к восточноевропейским государствам. Но пусть он сам и отвечает за это. Я, в то время подчиненный ему, должен был слушать. Только слушал — и больше ничего, на кой черт мне все это!
— Только слушал… А разговор этого хваленого в Европе полководца, стало быть, заслуживал внимания! — то ли с иронией, то ли восторженно воскликнул Радзиевский. Его глаза заблестели, и трудно было понять, что выражали они — восхищение или осуждение. Неужели на северном побережье Франции говорилось об этом так туманно?
— Только и всего, уважаемый пан Иероним! Стоило ли мне унижаться перед ним, чтобы сейчас оправдываться! Не скрою, граф Конде говорил о союзе украинских казаков с протестантской лигой. Я не мог не понять его слов. А еще лучше, вижу, растолковал их подлый шпион… Я не собираюсь оправдываться, а жажду собственными руками задушить этого мерзавца, шпиона в звании полковника!
— Подожди-ка, пан полковник! — совсем другим тоном заговорил Радзиевский.
Теперь он уже не скрывал своей заинтересованности
— А пока что пану Хмельницкому следует самому позаботиться о своей судьбе, тем более что над его головой уже занесена секира палача. Присядем, пожалуй, за этот стол у пана Горуховского. Пан Янчи, подайте нам вина, хотя бы и венгерского, и хорошую закуску, — сказал он корчмарю. — С самого утра еще ничего не ел. Да о казаках пана Богдана позаботьтесь. О, они сейчас очень пригодятся полковнику Хмельницкому.
О чем думает теперь этот государственный муж с холодным сердцем и циничной душой? Интересно, верит ли он сам в то, что Хмельницкому угрожает секира палача, или это только предположение экзальтированного молодого человека?
Янчи-Грегор не скупился, подавая на стол отборные вина. Он распоряжался в корчме не как подчиненный, а как хозяин. Закуски тоже было достаточно. Обед, очевидно, придется растянуть до ужина. Днем Богдану не следует показываться в городе, ибо теперь его судьба находится в руках коронного гетмана.
Богдан держался нечеловеческим усилием. Еще в детстве он приучился владеть собой, иезуитская коллегия закалила волю, а сложные перипетии на жизненном пути превратили его в человека с львиным сердцем. Ничем не выказал своей тревоги. Сначала он пил, как голодный, хорошо закусывал после каждого кубка вина. Еще бы, после такой бешеной скачки! Но потом стал заливать вином вспыхнувший в душе пожар. А рассказ Радзиевского еще больше подливал масла в огонь.
— …Не знаю, не скажу, — продолжал Радзиевский свой страшный рассказ. — Мне известно, что пани Ганна померла. Но не знаю, от болезни или печали, а возможно, и от страха, когда нагрянули захватчики. Еще бы — всю жизнь прожила в полной уверенности, что трудится на своей земле! А тут приходит чиновник староства, выгоняет ее, как преступницу, из дому за измену мужа, заявляя, что она живет на панской земле… А весь Субботов должен перейти в собственность подстаросты! Выгоняют, словно из чужого двора, уничтожают плоды ее многолетнего труда и забот. Ведь пришла она в Субботов совсем молодой, трудилась, не щадя своего здоровья… Говорят, что она почти целый год болела. А умерла во время нападения подстаросты на вашу усадьбу, пан Хмельницкий. Говорят, что Чаплинский хотел поглумиться над ее трупом. Но ваши друзья и слуга или побратим, какой-то Полторалиха, проявили себя как настоящие воины, отбиваясь от захватчиков. Рассказывают, что они дрались, как рыцари!.. Хозяйку хутора похоронили по своему обычаю, сопровождаемые вооруженными кривоносовцами. Как будто сам подстароста едва не погиб от их сабли. Но казак только ранил его…
— А что с детьми? — простонал Богдан.
— Детей вместе с матушкой Мелашкой приютили монахини лесной обители. Полторалиха, этот настоящий рыцарь, тоже, очевидно, остался вместе с детьми. А казаки по лесам и оврагам подались, наверное, на Запорожье. Туда бежит ваш брат в трудную минуту. Об этом я докладывал королю, сообщаю и вам, пан Богдан.
— Очень признателен, пан Иероним, вам за откровенность. Отблагодарила меня шляхта. Змеиным жалом ужалила! Но я не подставлю второй щеки для удара. Теперь уж и мы померяемся силами, хоть секира палача и занесена над нашими головами. Будущее покажет, кто первый опустит ее… — воскликнул Богдан, ударив кулаком по дубовому столу.