Хочу, чтобы ты меня любила
Шрифт:
Более серьезной проблемой для миссис Кхань было то, что вместо профессора домой приходит незнакомец. Ее муж никогда не отличался склонностью к романтике, а этот незнакомец после одной из дневных прогулок (профессор решительно не желал, чтобы она его сопровождала) принес с собой красную розу в пластиковой трубке. Раньше профессор ни разу не дарил жене цветов, выбирая взамен более долговечные подарки вроде книг на самые разные темы — например, о том, как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей, или о расчете подоходного налога. Их он преподносил ей при каждом удобном случае, но недавно вдруг удивил ее сборником рассказов писателя, о котором она ничего не слышала. И даже тут он слегка промахнулся, поскольку она отдавала предпочтение романам. Она никогда не читала подаренные им книги дальше заглавий — ей хватало ее собственного имени, выведенного изящным почерком мужа под именем автора. Но если в каллиграфии профессор практиковался
— Кому это? — спросила она.
— А тут есть кто-то еще? — Для пущей убедительности профессор встряхнул розу, и один из ее лепестков, побуревших по краям, отвалился. — Эго тебе.
— Очень красивая. — Она неохотно взяла розу. — Где ты ее раздобыл?
— У мистера Эстебана. Еще он хотел продать мне апельсинов, но я сказал, что у нас свои.
— И кто же я? — поинтересовалась она. — Как меня зовут?
Он прищурился.
— Иен, конечно.
— Конечно. — Прикусив губу, она подавила желание оторвать у розы венчик. Потом поставила ее в вазу на обеденный стол — ради профессора, но через час, когда она подала еду, он уже забыл, что купил ее. С аппетитом поглощая тигровые креветки, поджаренные на гриле, и тофу в соусе из черной фасоли, он оживленно говорил об открытке, которую они только что получили от старшей дочери, работающей в мюнхенском отделении «Американ экспресс». Сначала миссис Кхань внимательно изучила фотографию Мариенплац и только после этого перевернула открытку и прочла несколько строк на обороте. В них дочь обращала внимание родителей на странное отсутствие голубей.
— Мелочи часто застревают в голове, когда путешествуешь, — заметил профессор, приступая к третьему блюду — супу из горькой тыквы. Дети так к нему и не привыкли, но профессору с миссис Кхань он напоминал об их собственном детстве.
— Например?
— Цена сигарет, — сказал профессор. — Когда я вернулся в Сайгон после учебы, то уже не мог покупать себе «Голуаз», как раньше. Они стали казаться слишком дорогими. Что поделаешь — импорт!
Она грустно прислонила открытку к вазе. Когда-то они с профессором собирались после его выхода на пенсию объездить все самые знаменитые города мира. Единственным видом отдыха, который миссис Кхань для себя исключала, были морские круизы. Вода в большом количестве вызывала у нее страх. Она так боялась утонуть, что даже перестала принимать ванну, а когда мылась под душем, поворачивалась к струям спиной.
— Так зачем ты ее купила? — спросил профессор.
— Открытку?
— Нет, розу.
— Я ее не покупала. — Миссис Кхань тщательно подбирала слова, чтобы не слишком расстроить профессора, но ей не хотелось ему подыгрывать: пусть знает, что он сделал. — Это ты купил.
— Я? — изумился профессор. — Ты уверена?
— Абсолютно, — сказала она с удовлетворением, неожиданным для нее самой.
Профессор не заметил ее интонации. Он только вздохнул и вынул из кармана голубой блокнот.
— Будем надеяться, что это не повторится, — пробормотал он себе под нос.
— Думаю, вряд ли. — Миссис Кхань встала, чтобы убрать посуду. Убежденная, что роза предназначалась той, другой женщине, она все же хотела скрыть раздражение. На пороге кухни шаткая пирамида из четырех тарелок, супницы и пары бокалов вдруг оказалась для нее слишком тяжела. Фарфор разбился вдребезги на кафельном полу, зазвенели вилки и ложки, и профессор закричал из столовой:
— Что такое?
Миссис Кхань замерла, глядя на осколки супницы у своих ног. Среди них, в лужице бульона, мокли три тыквенных кругляша с начинкой из свинины.
— Ничего! — крикнула она. — Я уберу.
Вечером, когда профессор заснул, она поднялась к нему в кабинет. Картина, которую она оставила у его письменного стола, теперь была повернута лицом наружу. Миссис Кхань вздохнула. Если он так и будет поворачивать ее обратно, надо хотя бы поменять ей раму на что-нибудь более современное и подходящее. Она присела за стол между двумя стеллажами с несколькими сотнями книг на вьетнамском, французском и английском. Он хотел, чтобы книг у него было больше, чем он когда-нибудь сможет прочесть, и это желание усилилось после бегства из Вьетнама, откуда они не смогли увезти прежнюю коллекцию. На столе тоже лежали десятки разнокалиберных книг, и миссис Кхань пришлось разгрести их, чтобы найти блокноты с записями профессора обо всех ошибках, совершенных им за последние месяцы. Он посолил кофе и положил в суп сахар; когда позвонил телемаркетолог, он согласился купить пятилетнюю подписку на «Космополитен» и журнал для любителей стрелкового оружия; однажды он сунул кошелек в морозильник, превратив его содержимое в твердую валюту — так он пошутил, когда она его там обнаружила. Но никаких упоминаний о Иен не было, и, немного поколебавшись, миссис Кхань написала под последней заметкой: «Сегодня я назвал свою же-ну именем «Иен». — Она старательно воспроизвела завитки, характерные для почерка профессора, убеждая себя, что вносит эту поддельную запись для его же блага. — Больше такое не должно повториться».
На следующее утро профессор приподнял свою чашку с кофе и попросил: «Йен! Передай, пожалуйста, сахар». Через день, когда она подстригала ему в ванной волосы, спросил: «Что сегодня по телевизору, Йен?» Он называл ее именем другой женщины снова и снова, и вопрос, кто это такая, мучил ее целыми днями. Возможно, Йен была его детской любовью, или студенткой, вместе с которой он учился в Марселе, или даже второй женой в Сайгоне — он мог посещать ее по дороге из университета в те долгие предвечерние часы, когда якобы сидел у себя в кабинете, проверяя студенческие работы. Каждый раз, когда он путал ее с той женщиной, она писала об этом в его дневниках, но наутро он прочитывал ее фальшивые записи без вся-кого результата и вскоре опять называл ее Иен, пока ей не стало казаться, что она не выдержит и расплачется, если еще раз услышит это имя.
Скорее всего, эта женщина — просто фантазия, возникшая в расстроенном мозгу профессора, сказала она себе, застав его голым ниже пояса: он стоял на коленях у ванны и яростно оттирал свои штаны и нижнее белье под струей горячей воды. Обернувшись, профессор рявкнул через плечо: «Уйди!» Она отскочила, с перепугу хлопнув дверью. Никогда еще профессор не допускал такой потери контроля над собой и никогда не кричал на нее, даже в их первые дни в Южной Калифорнии, когда они покупали еду по льготным талонам, снимали дешевое жилье со скидкой и носили одежду с чужого плеча, собранную для них прихожанами церкви Сент-Олбанс. Это и есть настоящая любовь, думала она, — не задаривать розами, а каждый день ходить на работу и ни разу не пожаловаться, что ты вынужден преподавать вьетнамский как «унаследованный язык» иммигрантам и беженцам, которые уже знают его и просто хотят получить галочку за легкий курс.
Даже в самый страшный отрезок их жизни, когда они блуждали по лазурной океанской пустыне, простирающейся вокруг без конца и края, профессор не позволял себе повышать на нее голос. На пятый вечер единственными звуками, кроме плеска волн о борта, было хныканье детей и бормотание взрослых, молящихся Богу, Будде и своим предкам. Профессор не молился. Вместо этого он стоял на носу корабля, точно на кафедре, и успокаивал детей, сгрудившихся у его коленей в поисках защиты от вечернего ветра. «Этого не видно даже при дневном свете, — говорил он, — но сейчас мы с вами плывем прямиком к Филиппинам. Нас несет течение, которое было здесь испокон веков». Он повторял эту выдумку так часто, что даже миссис Кхань позволила себе в нее поверить — и верила вплоть до вечера седьмого дня, когда вдалеке наконец показалась скалистая полоса чужого берега. На скалах над каймой мангровых зарослей лепились хижины рыбацкого поселка, сооруженные будто бы из прутьев и травы. Увидев землю, миссис Кхань кинулась профессору на шею, перекосив ему очки, и бурно зарыдала, впервые на глазах у своих изумленных детей. Мысль, что все они выживут, привела ее в такой восторг, что у нее невольно вырвалось: «Я люблю тебя!» Такого она никогда не говорила прилюдно, да и наедине с профессором едва ли, и он, смущенный хихиканьем детей, только улыбнулся и поправил очки. Его смущение лишь усугубилось, когда они добрались до земли и местные жители сказали им, что это побережье Восточной Малайзии.
По какой-то причине профессор никогда не говорил о днях, проведенных в море, хотя вспоминал очень многое из того, что они пережили вместе, включая события, о которых она сама ничего не помнила. Чем больше она его слушала, тем сильнее становились ее опасения за собственную память. Возможно, они и вправду ели дуриановое мороженое, сидя в ротанговых креслах на веранде усадьбы, принадлежавшей владельцам чайной плантации. Но могли ли они кормить бамбуковыми побегами ручных оленей в сайгонском зоопарке? Действительно ли на центральном рынке их пытался обчистить карманник, шелудивый беженец из разбомбленной деревни?