Ход конём
Шрифт:
— Да-да, наломали... — машинально повторил Петр Михайлович и направился к двери. — В какой комнате сидит Сидоров?
— Он теперь — начальник геологического отдела. Двенадцатая комната... А что? Я сейчас скажу секретарше, она его вызовет...
— Нет-нет, я сам.
С Сидоровым он проговорил почти до обеда. Петр Михайлович хорошо помнил, как студент Миша Сидоров изобрел электромагнитное устройство для обогрева покрывающейся льдом конвейерной ленты экскаватора. Устройство это не только демонстрировалось на Республиканской выставке студенческих работ, но и успешно применялось на некоторых апатитовых рудниках в Хибинах.
— Толковый парень! Голова работает в нужном направлении, — говорили о нем горняки.
Помнил Петр
— Руби, Миха! Дави на сто атмосфер!
— Не подкачай, Мишок... На тебя смотрит Европа!
Миша подсоединяет к колбе провода, передвигает ползунок на реостате. Ясным взглядом своих зеленых, как трава, очей оглядывает сидящих в зале.
— Все очень просто, ребята... Задумка у меня нехитрая. Все происходит по закону Фарадея! По закону Фарадея рассчитываются все константы электролиза, по этому же закону и вода будет очищаться... Все, ребята, очень просто... — Миша подходит к щиту и нажимает на желтую кнопку. Колба вздрагивает, наполняется паром — и тотчас же гулко взрывается.
— Перебор, кажись... Слишком большое напряжение врубил... Все по закону Фарадея, — сконфуженно скребет пальцем русую гриву затылка Миша. — Но я этот прибор обязательно доделаю. Вот увидите! Честное слово, доделаю! Все по закону Фарадея...
— Браво. Миша! Молотобоец! Турбобур! Не отступай! — кричат, улыбаясь, студенты: Мишу в институте любили.
После этого случая к Сидорову прочно пристала кличка: «По закону Фарадея»...
С тех пор немало воды утекло. Михаил Потапович, закончив институт, работал в разных местах, но всегда поддерживал письменную связь с Петром Михайловичем. На письма своих студентов профессор Кравчук всегда отвечал аккуратно, однако в отношении производственных советов был предельно осторожен, ограничиваясь общими фразами. Даст он, например, какую-нибудь рекомендацию, а там, гляди, сделают что-то не так. И будут потом говорить, что «сие рекомендовал Петр Михайлович Кравчук».
Эта осторожность появилась у него с той далекой теперь поры, когда он прочно осел в Киеве и перестал ездить в поле. Но в своих последних письмах к Сидорову Петр Михайлович как-то незаметно для самого себя стал изменять этому принципу.
«Спеши, Петр Михайлович, спеши, голуба, — говорил он себе. — Твой поезд может уйти, не дождавшись тебя».
Разговаривая с Сидоровым, Петр Михайлович мысленно возмущался действиями Воловича. Понизив в должности Михаила Потаповича, «упрятав» его в геологический отдел, директор комбината еще раз доказал, что главное для него не мысль, а послушание. Смять человека в кулаке — вот его руководящий принцип во все времена. Петр Михайлович старался узнать у Сидорова наиболее важные, с его точки зрения, детали. Как долго Михаил Потапович думает сидеть в геологическом отделе? Неужто он перегорел, отказался от дальнейшей борьбы? Непохоже что-то на него. Так нельзя! Он нужен разрезу. Как горняк, как угледобытчик. Ну, а последнее слово во всем этом деле принадлежит все-таки не директору комбината!
— А что же, Петр Михайлович, прикажете мне делать? — вздохнул Сидоров. — Жалобы писать — это не по мне. Да и вообще, может, Волович в чем-то и прав. Дай нашему брату свободу — такого понаделаем, что сам леший не разберет!
А Петр Михайлович посоветовал пока лишь одно: быть настойчивым. Времена ведь начинают меняться. Все понимают — дальше жить по-старому нельзя.
Встреча с Владимиром была не такой, как представлял ее себе Петр Михайлович. Безусловно, он не рассчитывал на телячьи нежности, но... как-никак, а не виделись целый год.
Встреча произошла на улице, возле конторы. Петр Михайлович первым увидел старшего сына. Черный нагольный полушубок, оленьи унты, в правой руке — планшетка. Заросшее темной щетиной, отсутствующее лицо. Идет — и никого не видит. «Не иначе, как с той девушкой в Красноярске что-то стряслось, Саша прав...» — мелькнуло у Петра Михайловича.
— Володя!.. Вовка!
Сын вздрогнул, остановился. Несколько секунд, не мигая, смотрел на Петра Михайловича.
— Здравствуй, отец, — просто сказал он, но именно эта простота, сухость больно кольнули старшего Кравчука в сердце. Можно было сказать и что-то более существенное, теплое. Расстались все-таки они не вчера вечером...
— Я был уже в общежитии, Саша мне все рассказал, — добавил сын будничным голосом, и Петр Михайлович почувствовал неясную тоску. Что-то изменилось в их отношениях, стало по-другому. И теперь надо начинать все сначала.
— Сердишься на меня, а?
— Сейчас — нет.
— Ну а раньше? — спросил Петр Михайлович, удивляясь собственной наивности.
— Было, отец... И ты это хорошо знаешь. — Сын был невесел, печально-задумчив. И смотрел он на Петра Михайловича как-то странно, испытующе, словно хотел понять, что за человек перед ним.
— Хорошо, что ты приехал, — сказал Владимир, и Петр Михайлович уловил наконец в голосе сына то, что хотел услышать: радость. И хотя была она слабой, мимолетной, но все же она была, и он не преминул это отметить мысленно.
На детальное ознакомление с месторождением у Петра Михайловича ушел месяц. Он присматривался ко всему. Спускался в дренажные шахты и штреки, пытливо изучал проходческие комбайны и лавы. Из кабины шагающего драглайна открывался грандиозный вид на весь Северный разрез, и Петр Михайлович пробыл там часа полтора-два. Он с жадностью, точно не видел все это лет сто, глядел на проносящиеся по бермам груженные черным лоснящимся углем думпкары, вслушивался в резкие гудки электровозов, далекие взрывы патронов аммонита в шпурах, рокот забойных машин — и чувствовал себя счастливым. Снова появилась былая уверенность, желание сделать что-то нужное всем... Иногда, правда, средь рабочего дня сильно хватало под правой лопаткой, где сидел немецкий осколок. В груди вспыхивал жар, перед глазами все прыгало, летело неведомо куда. Ноги подламывались, он тяжело и неуклюже валился наземь, — хорошо, если в тундре, — будто проваливался в бездонный колодец. А жар под лопатками, в желудке расходился все круче, словно там был раскаленный булыжник, в ушах хрустело, вызванивало. Сердце то немилосердно частило, как у воробья, то следовала долгая, как вечность, противно липкая пауза — и тревожные, с натугой, взъерошенные толчки. Вгрызаясь до хруста в пальцах потными ладонями в обледенелый ягель, оглушенный и опустошенный, он затуманенными, испуганными глазами глядел в одну точку, тщетно пытаясь широко распахнутым ртом ухватить воздуха. Боль в груди рассекала тело; горло что-то сдавливало, мешало дышать. Будто втиснули туда расширяющийся в объеме резиновый мяч.
«Неужели это... все?! Даже Вовке не успел толком помочь... Неужто все?!!» — с паническим страхом думал он и, нашарив дрожащей рукой в верхнем карманчике спасительную трубочку с валидолом, поспешно впихивал таблетку под сухой, как прошлогодний гриб, язык.
Холодный, освежающий вкус лекарства заполнял гортань, даря призрачную надежду... Он лежал на жестком снегу и отрешенно-скорбно взирал на мир. По синевато-размытому бескрайнему небу пенились редкие облака. Природа была совершенно безучастна ко всему. До чего все-таки мал, ничтожен человек! И какой большой урон подчас наносит он природе. Но что значат шестьдесят или семьдесят лет человеческой жизни по сравнению хотя бы с самым коротким в геологии антропогеновым периодом? Мизер. Почти пустое место...