Ход кротом
Шрифт:
— Белое движение не завершилось победой потому! Что не сложилась белая диктатура! А помешали ей сложиться центробежные силы, вздутые революцией, и все элементы, связанные с революцией и не порвавшие с ней! Против красной диктатуры нужна была белая концентрация власти!
И вздрогнул Николай Львов, бывший деникинец: ведь именно такими словами набрасывал он контуры статьи в «Белое движение». А Махно продолжал, и видел, что хорошо подготовило его черное зеркальце. То там, то здесь белые узнавали собственные мысли, замирали и задумывались.
— … Чего хотели красные, когда
— Я только неделю назад задумал эту статью! — закричал названный из толпы. — Откуда вам это знать?
Махно состроил демоническую улыбку:
— А вот из Милюкова, хотите?
— К черту Милюкова! — закричал господин из белой сотни, одетый бедненько, но чистенько. — Я был в Одессе при Врангеле. Там всю союзную помощь воровали пароходами! Да я молился! Молился, господа! Глядя на эти сонмища негодяев, на этих разодетых барынь с бриллиантами, на этих вылощенных молодчиков, я чувствовал только одно! Я, Наживин, русский писатель, просил: «Господи, пошли сюда большевиков, хоть на неделю, чтобы среди ужасов чрезвычайки эти животные поняли, что делают!»
Вокруг Наживина образовалось колечко пустого места.
— Ты что несешь, Иван!
— Все он правду сказал, хоть и красный!
— Какой я тебе красный! Я с Кутеповым Екатеринодар брал! Я был в белой армии! У меня вот шрам от буденновской шашки!
— А у нас в Ялте ровно год назад состоялась публичная лекция полковника Котомина, бежавшего из Красной Армии. Никто не понял горечи лектора, указавшего на то, что в комиссарской армии много больше порядка и дисциплины, чем у нас. Грандиозный скандал! Чуть не избили лектора, одного из самых идейных работников нашего национального Центра! Особенно обиделись, когда Котомин отметил, что в красной армии пьяный офицер невозможен, ибо его сейчас же застрелит любой комиссар или коммунист.
Люди закрутились от одного крикуна с другому, даже ветер с реки уже никого не отвлекал. Даже ажаны напряженно вслушивались в низкий рык Аршинова, исправно переводившего, что успел и умел из бурлящей в белой сотне выкриков.
— Барон, как вы смеете!
— Смею! Будь я в своем имении барон Будберг, я не посмел бы. А в Париже дворнику больше позволено, чем в России дворянину и патриоту! Я с Колчаком уходил, и вот что я вам скажу. Нами поставлена громадная кровососная банка больной России. Но! Переход власти из рук советских в наши руки не спасет Россию. Надо что-то новое, что-то до сих пор неосознанное. Тогда еще можно надеяться на медленное возрождение. Не знаю о большевиках, но нам у власти не быть, и это даже лучше!
— Лучше? Ах вы шкура, барон!
— Успокойтесь,
— Эй! Господин большевик!
— Анархист!
— Хорошо, анархист! Объясните нам кратко, чем ваш строй лучше?
Тут Аршинов отозвался быстрее:
— Французких булок на всех не хватит при любом раскладе. А вот черного хлеба хватит всем. Никто не облопается, но никто и не останется голодным, понимаете вы это?
Люди настороженно заворчали, однако же позволили оратору завершить прерванную речь; Аршинов, как любой хороший теоретик того времени, чувствовал настроение собравшихся и задуманный доклад завершил быстро.
В прениях никто на трибуну не вылез. Понятное дело, происходи все в том же Крыму, да хоть в селе Замудохино Урюпинского уезду — на русской земле! — любой белый нашелся бы с возражением. Там-то каждый был поручик Голицын, офицер и князь!
А когда ты проигравший войну парижский таксист, и сегодняшний митинг для тебя неполученные сто франков… Закладную за автомобиль, между прочим, еще выплачивать и выплачивать; кроме того, ежемесячный платеж за лицензию уже послезавтра… Ладно еще, холостой: семейные стреляются раз в месяц, как по расписанию.
Что ты возразишь?
Побежденные должны молчать.
Как зерна.
Парижане долго еще трещали, сбившись в кружок вокруг трибуны. Задавали непременный вопрос: «Правда ли, что у коммунистов жены общие?» Русские молчали угрюмо, не смея ни уйти, ни возразить.
Со стороны реки, от артиллерийского завода Ситроена, к ним подошел рослый матрос в старорежимной форме, вовсе без алых звезд или там бантов. Однако же все белые сразу отнесли нового персонажа не к своему кругу, а к тем, кто выступал с трибуны.
— Что, бедствуете? — очень просто и негромко спросил матрос; но почему-то его четко и ясно расслышали все эмигранты, и не расслышал почти никто из окружающих французов. Не ожидая ответа — и так все понятно — матрос объявил:
— После конференции будет принят золотой червонец. Тогда же откроется советское посольство. Идите все туда с повинной. На ком нет крови гражданских лиц, сможет вернуться. Перевезем сами. Семьи, у кого есть, примем.
— А что нам там делать?
— Да уж я вам найду применение. Всяко получше, чем парижские улицы мести.
В руках матроса словно бы волшебством возникла колода карт… Чистых карточек, раскрашенных с изнанки тремя полосами: черной, зеленой, белой.
— Наркомат информатики спрашивайте, господа бывшие угнетатели, а нынешние угнетаемые.
— А кто с долгами?
— Плевать, — улыбнулся моряк, — этих мы повезем вроде как на расстрел, а на такое добрые культурные европейцы вас всегда выпустят.
Матрос протянул обеими руками две стопки карточек, за которые даже не вспыхнула драка. Люди угрюмо расхватали картонные прямоугольнички и разошлись — иные почти бежали! — не смея до конца поверить в ослепительную вспышку надежды.