Хогарт
Шрифт:
«Лучше работать, чем стоять так», и дозорный столб с вырезанными на нем словами: «Плата лентяям».
Судьба Мэри невольно будоражит воображение — считаться преступником еще не значит быть им на самом деле, и даже те, кто преступником стал, далеко не всегда сами виновны в этом. И то, что здесь же, на глазах у тюремщика, из кармана Мэри крадут деньги, что служанка ее, тоже оказавшаяся в тюрьме, смотрит на бывшую свою госпожу с наглой и удовлетворенной усмешкой, еще больше усиливает ощущение бессмыслицы и отсутствия справедливости. Нет здесь никакого торжества морали и наказания порока, есть только страдания людей — печальные следствия неведомых причин, фатальное развитие неизбежности.
Но, весь в плену
ДРАМА БЕЗ МОРАЛИ
Легко, однако, восхищаясь вечно ценными качествами хогартовских гравюр, качествами, благодаря которым они остаются истинным искусством и в нынешнем столетии, забыть, что современники художника интересовались совершенно другим: узнаванием знакомого, насмешкой над существующим. Зритель, разглядывающий листы Хогарта спустя двести лет после их создания, оказывается порой неблагодарным, не замечая, что художник соединил едва ли соединимое: подробное, почти анекдотическое изображение быта, дарящее уверенность в несомненной подлинности видимого, своего рода эффект присутствия, и одновременно поэтическое обобщение, заставляющее воспринимать гравюру не только как занимательный рассказ, но и как концентрированное выражение времени.
Следует помнить также, что никакой традиции в смысле изображения будничной действительности в английской живописи не существовало.
Поэтому Хогарту пришлось делать все — от анекдота до портрета, от светских сценок до мрачнейшей сатиры. Не мудрено, что он все это соединял в одно целое, не видя смысла расчленять жизнь на отдельные жанры. Его мозг и память были перенасыщены впечатлениями, и гравюры его настойчиво напоминают об этом. Слишком многое было искусством не сказано. Слишком многое сказать хотелось.
Поэтому и в судьбу Мэри Хэкэбаут вливаются самые неожиданные аспекты реальности. Ужасное соседствует со смешным, мелкое — со значительным. И если каждая отдельная подробность события не более чем звено повествовательной цени, то сопоставление этих подробностей, их неожиданные контрасты способны вызвать почти болезненное чувство. Тем более что последние две гравюры — «Смерть» и «Похороны» — подводят беспощадный итог карьере шлюхи, истории жизни Мэри Хэкэбаут.
Пятый акт — «Смерть» — смешение злободневной сатиры и вечной темы человеческого конца. Рядом со спорящими медиками — фигурами из ярмарочной комедии, представляющими тем не менее реальные портреты модных лондонских докторов, — рядом с их театрально нарочитыми, утрированными жестами — кусок едва ли не возвышенно трагический: запрокинутая голова умирающей, бесцветная кожа, невидящие глаза, мертвые складки покрывала на холодеющем теле, освещенные горячим огнем камина, у которого жарит кусок мяса маленький сын Мэри; и сохнущее на веревке белье, чулки и перчатки, повторяющие своей бестелесной неподвижностью неподвижность трупа.
Это главное впечатление уже не могут разрушить наполняющие гравюру второстепенные персонажи и подробности. Напротив, что бы ни увлекало зрителей в первую очередь — ссора знаменитых
Пусть современники, разглядывавшие картинки Уильяма Хогарта, не задумывались над подспудной философией художника, как многие, читавшие Свифта, улавливали лишь пикантные политические намеки в его «Гулливере». По времена меняются. Расшифровку событий, изображенных Свифтом и Хогартом, история давно перенесла в комментарии и примечания, оставив искусству то, что не стареет от времени.
Эпилог — «Похороны».
Будто бы опасаясь чрезмерной серьезности, Хогарт заканчивает драму буффонадой, мерзким шабашем у незакрытого еще гроба, где потоки лицемерных слез мешаются с вином и элем, где опьяневший до состояния кроткого идиотизма священник — двойник хорошо известного капеллана тюрьмы Флит — меланхолически выливает бокал себе на колени, а траурные покрывала и креповые повязки кажутся атрибутами дешевого маскарада. Собственно, это и есть маскарад, поскольку нет тут ни одного человека, которого печалила бы смерть Мэри, как прежде никого не заботила ее нелепая и беспутная жизнь. А единственное существо, действительно связанное с покойной, — ее маленький сын, похожий на странного грустного гнома в траурном своем облачении, — ничего не понимая в происходящем, спокойно сидит у гроба.
Так кончается «Карьера шлюхи» — история Мэри Хэкэбаут. Пьеса сыграна, занавес упал, огни погасли.
Пьеса сыграна — какова же мораль?
Каждый, кто купил гравюры — продавались оттиски сотнями, — каждый, кто мог любоваться этим спектаклем на стенах своей гостиной или в папках библиотеки, как-то относился к изображенному, чем-то восхищался, что-то осуждал, над чем-то просто хохотал, смакуя забавные ситуации, узнавая знакомые физиономии, узнавая лицо времени, облик лондонских меблированных комнат, салонов, тюрем и улиц. Просто спектакль — забавный и злободневный — для одних, сентиментальное сочувствие бедняжке Мэри — для других, гневное осуждение существующих порядков — для третьих, осмеяние людских слабостей — для четвертых. Все это так. А для самого Хогарта? Что хотел он сказать, доказать и изменить гравюрами первой своей серии?
Если он искал только успеха — он его нашел. Гравюры покупали с удовольствием, их увозили на континент, даже в Россию — на самый край Земли, по представлению англичан. Успех был полный.
Сказать, что Хогарт хотел разоблачить и осудить зло, показать творящуюся в мире несправедливость, — значило бы очень просто объяснить нечто неизмеримо более сложное. Прежде всего он хотел это зло показать, засвидетельствовать, убедить людей, что оно стало почти уже незамечаемой нормой. В его гравюрах нет счастливых или просто довольных людей, плохо, в сущности, даже и тем, кто творит зло. Есть смешное, есть печальное, есть просто страшное — нет только счастья и добра в созданном художником мире. Люди — забавные или отвратительные игрушки судьбы.
Вряд ли можно это назвать моралью. И тем более было бы нелепостью навязывать Хогарту намерения, которых он, возможно, вовсе не имел. Просто жизнь, впервые увиденная им в аспекте вполне трагическом, властно продиктовала ему правду о самой себе. И негодующее удивление художника перед открывшейся ему изнанкой жизни наполняло гравюры, вытеснив из них стремление к морализированию, к которому, вообще-то говоря, Хогарт все же был склонен. Во всяком случае, в те годы. Ибо немного времени спустя он принимается за «Карьеру распутника» — следующую серию картин, где с самого начала осудил героя, наделив его гнуснейшими пороками. Но это — дело будущего. А пока Хогарту предстояло еще многое — в том числе приятнейшие дни ошеломляющего и великолепного успеха «Карьеры шлюхи».