Хоксмур
Шрифт:
Тут припустил крупными каплями дождь, и мы укрылись под балкою, сделанной из одного огромного камня, глядя, как он от влаги из серого превращается в синий и зеленый. Когда же я прислонился к камню спиною, то ощутил в материи труды и страдания тех, кто его воздвиг, мощь Того, Кто владел их воображением, и отметины Вечности, тут присутствующей. Мне слышны были крики и голоса давно ушедших, однако я закрыл на них глаза и, дабы отвратить безумие, уставился на мох, коим оброс камень. Естьли поразмыслить, сказал я сэру Христ., то Мемфисская пирамидда стоит около трех тысяч и двух сот лет, что есть возраст короче, нежели у этого сооружения; однако строили ее двадцать лет, и три ста шестьдесят тысяч человек непрерывно над нею трудились. Сколько народу работало здесь и какой срок? А после, помолчавши, я продолжал: основание пирамидды того же точно размеру и формы, что Линкольнс–инн–фильдс,[42]
Уже стоял вечер, и в косых лучах Солнца, блиставших на земле позади камней, мы без труда различали могильные курганы, что попадаются тут в большом количестве; глядючи на них, они привели мне на мысль следующия слова: чудный берег, где время дикое бушует.[43] При виде теней, которыя отбрасывал теперь на низкую траву Стон–хенж, лицо сэра Христ. прояснилось: ну вот, говорит, Ник, видишь теперь, что тени сии, естьли находиться на определенном возвышении, отмеряют время суток. Нетрудно расположить колонны так, чтобы каждый день в такое–то время тени видны были на прежнем месте, продолжал он, и я рад утверждать, что логарифмы суть искусство от начала до конца британское. И снова книжицу свою вытаскивает, а мы меж тем направляемся к нашим лошадям — те жевали себе потихоньку траву. В качестве следствия к предшествовавшим словам присовокуплю, что сын сэра Христ. умер от припадка судорог в чужой стране, вести о каковом происшествии мы получили, спустя несколько месяцев после событий, здесь описываемых.
И вот теперь картины сии снова возвращаются ко мне, и я, даром что сижу у себя в конторе, двигаюсь вспять и, оказавшись в прошлом, вижу лицо сэра Христ., каким оно некогда было в тени Стон–хенжа. Воистину время есть громадное логовище страха, вкруг коего обвивается змий и, обвиваючись, себя самого кусает за хвост. Нету времени иного, кроме настоящего; каждый час, каждая доля часа, каждый миг — все в настоящем, все, достигнувши конца, начинается вновь и бесперерывно кончается: начало, что длится в вечном конце.
То предложение я уж написал, говорит Вальтер, оборачиваясь ко мне лицом.
Я взглянул на него, потирая глаза: так читайте мне его, ах Вы, эдакий…
…Он же перебивает своей декламацией: великая колокольня на западной стороне Лаймгаусской церкви подымается, не взирая на то, что работникам не достает Портландского камня, каковое обстоятельство несколько препятствовало продвижению дела.
Сказано прекрасно, говорю я, улыбаясь ему, да только поддайте еще немного: ничего иного под рукой не имеется, естьли не считать земли и мусора, вычищенных из–под сводов. Ваш почтенный слуга, Николас Дайер.
На сем закончить?
На сем закончить.
Дабы разъяснить это дело и перевести стрелки часов, а с тем вернуться в нынешнее мое состояние, скажу: там, где теперь стоит моя Лаймгаусская церковь, в древности располагалось огромное болото или топь, бывшая местом захоронений в Саксонския времена; могилы обрамлял здесь известняковой камень, а под ними лежали гробницы более старыя. Рабочие мои нашли здесь урны и засовы, сделанные из слоновой кости, что некогда пристегнуты были к деревянным гробам, а подле них прах и черепа. Воистину Некрополь сей был огромен, однакожь в нем и ныне сыщется сила, ибо древние мертвецы источают некую субстанцию, и та сделается частью нового строения, вошедши в его плоть. При свете дня мой Известняковой Дом[44] станет притягивать и завлекать в свои двери всякого, кто пройдет мимо; ночью же он будет громадным скоплением теней и туманностей, являющих собою воздействие многих веков до начала времен. Как бы то ни было, работа нынче предстояла спешная, ибо для освящения сего места мне требовалась жертва. В сих делах важны заповеди Мирабилиса касательно до обрядов, как я уже объяснял выше; впрочем, двинемся далее.
Церковь свою я построил на Площади висельников, близь Роп–мекерс–фильда и Виржин–ярда, в местах, неподалеку от коих располагалось сообщество мошенников и бродяг, кои жили у общей сточной канавы, впадающей в Темзу. Это поселение закоренелых попрошаек или же бродячего народу (платье их пахнет не лучше Невгата или Тибурна,[45] в лицах же явственны упадок и недуги) было для меня источником довольства, поелику сии поддельные Египтяне (как их называют) суть примеры воздаянья и проделок злой Фортуны; церковь есть их театр, где они могут сделаться предметами наших размышлений. В разговоре с ними принято величать их честным народом, ибо они и вправду суть дети Божьи, а присказка у них вот какая:
Прочь, тоска, сгинь, печаль,
Всех нас черти заберут!
В подобных нещастиях они до того закоснели, что иной жизни не ищут: из попрошаек идут в воры, из воров же им прямая дорога на виселицу. Поднаторевши в своем отвратительном ремесле, они настраивают голос на тон, призванный вызывать сочувствие у всякого, кто услышит их Господь благослови Вас, хозяин, да награди Вас Небеса, хозяин; знай себе кричат: не найдется ли полпенни или фартинга, корочки не отломите ли? Подайте нещастному, того гляди погибнет! Будучи сам улишным мальчишкою, ночуя по норам и углам, злокозненные повороты сей жизни сделались мне знакомы: в нашем великом городе имеются целые братства таких. Живут они сообща — ведь сии потерявшие надежду нещастные, и те поддерживают в своем существовании некой порядок и управление среди своих. По правде сказать, эти товарищества устроены не хуже, как любая компания в Англии: один на одной улице промышляет (как я в то время замечал), другой на другой, и никто не захватывает местности — или, как они говорят, обхода, — что им не принадлежит. Они представляют собою общество в уменьшенном размере и будут плодить свою нищую породу из поколенья в поколенье, по самый конец света. А стало быть, место им подле моей церкви — в них содержится отпечаток всей жизни человеческой, ибо протчим до их положения всего один шаг шагнуть. Уж им–то известно: всякое плотское существо только и знает на своем веку, что страдания и мрак; они и сами суть обитатели той ямы, откуда видно им истинное лице Господа, подобное их собственным.
После обеда ходил я в Лаймгаус самолично осмотреть юго–западный угол основанья, пораженный излишнею сыростию; по дороге к реке, размышляючи об этом деле, я приближился к поселению нищих, состоявшему из полков оборванцев, собранных вместе в количестве, подобного коему я от роду не видел. Я немного отошел от них, дабы избавиться от вони, заполнившей мне нос, и тут на краю грязной канавы повстречал одного нещастного, тощего малого, свесившего голову на грудь. Когда я встал рядом с ним и тень моя протянулась по его лицу, он поднял на меня взор и пробормотал, словно заученные наизусть, такие слова: Ваша милость, не оставьте жалостию своею бедного ремесленника в крайней нужде. И верно, он уж дошел до последней крайности, тело его было прикрыто лишь обрывками и клочками, подобно лотку на ярмарке старьевщиков.
Что за ремеслом ты промышлял? спросил я его.
Печатником в Бристоле был, хозяин.
А после, я чай, в долги попал, разорился не по своей воле?
Увы, отвечал он, недуг, что меня поразил, вовсе не тот, что Вам представляется, и видеть его Вам нельзя: я охвачен ужасною виною, от коей мне нипочем не отделаться.
Слова его меня немало тронули — ведь он, подобно птице, залетел в мой Известняковой Дом, — и я присел рядом с ним. За полпенни, продолжал он, могу Вам прочесть книгу своей жизни, коли пожелаете. И я согласился. Человечек он был маленькой и при разговоре сильно трясся, на меня же смотреть не мог и шарил глазами повсюду, кроме моего лица. Стало быть, покуда я сидел, подперши рукою подбородок, он рассказывал свою историю в словах кратких, простых, словно невзгоды довели его до состояния сущего младенца (меня же, покуда он говорил, посетила такая мысль: верно ли, что в жертву необходимо принести младенца, а не того, кто младенцем сделался?).
Бродячая жизнь его, как он мне ее изложил, была такова: завел он ремесло в Бристоле, однако довольно скоро пристрастился к горькой, так что дела его пошатнулись; он день–деньской просиживал в таверне, либо напивался до пияна, либо ввязывался в ссоры, а дело свое целиком оставил на попечение жены, та же управлять им не умела. Подобным образом он разорился, а кредиторы его, услыхав про это, навалились на него с такими процентами, что он уж боялся до смерти, как бы не явился за ним стражник да не потащил в темницу для должников. Хоть он и не слыхал ничего про указ, чтобы его схватить, все–таки в голову ему пришла мысль бежать (до того велики бывают страхи, что порождает в нас вина); по сему пути он и пустился, бросивши жену и детей, кои, будучи привязаны к его имуществу, в скором времени попали в переплет. Видал ли ты их с тех пор? спросил я его. Нет, отвечал он, они стоят единственно перед моим мысленным взором, так меня и преследуют.