Хоксмур
Шрифт:
Воистину, был он нещастный бедолага, подлинное воплощенье той нужды, что толкает человека на всевозможныя опасныя действия, внушает странныя мысли и толкает на отчаянныя решения, той, что влечет за собою лишь разброд, смятенье, позор и гибель. Так же, как великие подымаются к зениту славы по ступеням величия, так и нещастные погружаются в пучину нещастия своего, проходя нескончаемою чередою невзгод. И все–таки нельзя отрицать того, что большинство людей обязаны достатку не только ученьем своим, но также своими добродетелью и честью. Ибо сколько в мире тысяч таких, кто, хоть и славятся повсюду своими трезвыми и справедливыми делами в отношении ближних, но, стоит им испытать превратности судьбы,
Лишь только стоит дому закачаться,
Отвселе в миг посыплются нещастья.
Сие и приключилось с больною мартышкою, что сидела передо мной, ожидаючи, покуда ее привяжут к дереву. Выслушав перечень его горестей, я повернул к нему лицо и прошептал:
Как тебя звать?
Звать меня Недом.
Что ж, Нед, продолжай.
Вот так, хозяин, я и превратился в жалкую кучу навозу, что Вы перед собою видите.
Зачем же ты сюда пришел?
Сам не знаю, как я тут очутился, разве что вон в той новой церкви какой магнит имеется. В Бате дошел я до края бездны; в Салисбури отощал, что твой скелет; в Гилдфорде приняли меня за мертвеца. Теперь же я тут, в Лаймгаусе, а прежде был на злополучном Собачьем острове.
А как здоровье твое?
Ноги устали дюже и болят, хозяин. Хоть бы меня земля поглотила.
Куда же ты пойдешь, естьли не под землю?
Куда мне итти? И уйду отсюда, так непременно вернусь.
От чего ты так испуганно на меня глядишь, Нед?
В голове у меня все плывет, хозяин. Прошлой ночью снилось мне, будто еду верхом и сливки ем.
Да ты же младенец, право слово.
Таков уж я сделался. Теперь–то что пенять, поздно уж.
По–твоему выходит, что надежды нет?
Теперь уж никакой надежды. Далее итти у меня мочи нету.
Стало быть, конец — так, что ли, решил?
Конец меня ждет один — виселица.
Что ж, будь я в твоем положеньи, я бы самоубивство выбрал, чем быть повешенным.
На сем он пылко взвился со словами: да можно ли? Однакожь я приложил палец к его щеке, дабы его утихомирить, и вскоре буря миновала. Он был у меня в кармане, и я заговорил, сверкая быстрым взором.
Лучше тебе избрать срок по собственной воле, а не предавать себя на произвол злой Фортуны.
Понимаю, хозяин, вижу, куда Вы гнете.
К чему мне сказывать — скажи ты сам.
Что ж я могу знать? Разве лишь то, что Вы мне поведать желаете. Да все равно не могу я этого совершить.
Тебе ли бояться смерти из–за мучений? Ты ведь уж испытал более мучений в жизни, нежели в смерти обретешь.
Но как же Второе Пришествие, хозяин?
Довольно тебе, Нед, верить в бабьи сказки, россказни святош да проповедников. Твое тело — все, что у тебя есть, а не станет его, тут и конец всему.
Да я того только и ищу, что конца своей жизни нещастной. Теперь я ни то, ни се. Погиб я.
Приближалась ночь, до заката оставалось не более получаса, свет уж делался сумеречным, и тут я дал Неду свой нож. Холодает, сказал он. Тебе уж недолго тут осталось, отвечал я, не успеешь замерзнуть. Мы пошли вместе к церкви, откуда рабочие успели разойтись по домам, когда же Нед ударился в плач, я призвал его двигаться дальше. Жалкой он был человечишка, мешок мешком, брел мелкими шажками, покачиваясь, но вот наконец привел я его к краю вырытого основанья. Тут он, широко распахнувши глаза, сложивши накрест руки (в одной был зажат нож), уставился в верх, на мое наполовину готовое творение, а солнечные лучи меж тем удлинялись, камень расплывался в очертаниях. За сим взор его довольно долгое время был прикован к земле, ибо он не смел шевельнуться, не смеючи расстаться с жизнью; еще немного, и его охватил бы приступ меланхолии, однако духа Меркурия у меня в характере поболее будет, так что я направил нож, и наконец он упал.
У меня вырвалось ах ты, Господи, когда я присел на корточки, чтобы рассмотреть его во тьме под стенами церкви. За сим я поднялся с колен, весь в зловонном поту, и расхохотался — потеря–то была невелика, что и говорить. И все–таки я тут же отправился прочь, чтобы стражникам не открылось произошедшее, и был вынужден миновать сборище попрошаек, что сидели рядом с костерками, жарили свои гнилые объедки. Этот сброд являл собою зрелище жалкое; даже в неровно мерцающем свете видел я их нечесаныя волосы, чумазыя лица, длинныя запущенныя бороды, закутанныя в тряпье: у одних головы были покрыты нитяными шапками, у других всунуты в старые чулки, так что они в своих одеждах всевозможных цветов более всего походили на Древних Бритов. Я завернулся в плащ и поспешил далее, чувствуя в носу запах, шедший от их вонючих навозных куч и луж нечистот.
Иные из них казались до странности оживленными, плясали вокруг жалкого огня в одном углу поля; топотали и ревели они, словно те, которых порют в Брайдвеле, разве что этим плетьми служили крепкая выпивка да забвение. А когда налетел порыв ветра с реки, я услыхал обрывки их песни, сиречь:
Крутится колесо, вращается всю жизнь,
Крутится колесо, не встать ему ни в жизнь.
Должно быть, я стоял и слушал, принявши странный вид, ибо мошенники сии меня заметили и принялись издавать громкие вопли, перекрикиваться друг с дружкою; и тут на меня налетела толчея спутанных мыслей, голова закружилась, как часто бывает с человеком во сне. Я побежал к ним с распростертыми руками, крича: помнишь ли меня? Ни в жизнь тебя не покину! Ни в жизнь, ни в жизнь!
4
И когда крик замер, с усиленной ясностью вновь послышался шум движения. В углу какого–то пустыря стояла кучка бродяг. Там, на этой заброшенной площадке, годами скапливался городской мусор: большую территорию занимали расшвырянные битые бутылки и куски металла, в которых невозможно было что–либо распознать; сорная трава и всевозможные разновидности высокой амброзии отчасти закрывали остовы машин, брошенных или сгоревших; в землю врастали гниющие матрасы. Ближе к реке стоял щит; он был темно–красного цвета, но изображения отсюда было не различить, видны были только слова «ЕЩЕ ОДИН НА ДОРОЖКУ». Сейчас, в начале лета, от этой забытой местности шло сладкое зловоние, кружащий голову запах распада. Бродяги развели костер, навалив кучей старое тряпье и газеты, найденные ими поблизости, и начали плясать вокруг него — или, скорее, покачиваться взад и вперед, а в центре круга колебался огонь. Они выкрикивали в воздух слова, но, пропитавшись алкоголем, возможно — денатуратом, не осознавали ни времени, ни места, где они находятся. Когда они поднимали глаза вверх от крутящейся земли, на лица их падал мелкий дождь.
Поодаль от них, в ближайшем к Темзе углу площадки, сидел одинокий нищий, не сводивший глаз с удаляющейся фигуры в темном плаще.
— Помнишь меня? — выкрикнул нищий. — Это же ты, ты и есть! Я тебя видел! Я за тобой давно смотрю!
Фигура мгновение помедлила, потом заторопилась дальше; тут внимание нищего переключилось, и он, совсем забыв о человеке (тот успел дойти до реки и теперь стоял спиной к городу), опять согнулся и заново принялся копаться руками в сырой земле. Позади него виднелись очертания Лаймхаусской церкви на фоне темнеющего неба; он поднял взгляд на здание, сделанное из внушительного, но уже осыпающегося, потерявшего цвет камня, и потер шею ладонью правой руки.