Хоксмур
Шрифт:
Довод этот, Ник, и двух пенсов не стоит.
Однако, продолжал я, снова глядючи на Ната, покуда Вы занимаетесь своею рациональною Философией, опыт всей жизни доказывает, что мы не властны в своих делах, подобно людям, во весь опор несущимся по льду: все они соскальзывают прямиком в самую ту прорубь, в коей только что на их глазах утонули их товарищи. Тут я услыхал, как Нат на это засмеялся.
Это сужденье излишне причудливо, чтобы ему быть состоятельным, отвечал сэр Христ.
Существует Ад, существуют и Боги, и Демоны, и предзнаменования; против подобных ужасов разум Ваш, сэр, есть всего лишь игрушка, храбрость же — сущее безумие.
Он посмотрел на меня спокойно, словно и не был разбит наголову, и говорит: ты в плену у многих недобрых страстей, и я мог бы пожелать тебе быть поучтивее. Однако изъявленьям твоей меланхоличной Природы не перечеркнуть многих лет нашего знакомства.
Признаюсь, отвечал я тихо, я по духу склонен к меланхолии, однако усугубляют ее невзгоды, о коих Вам ничего не известно.
Теперь известно, Ник. Только часы пробили десять, он подошел к окну посмотреть, совершенно ли перестал дождь, и поднял взор на Луну над домами. Постоявши минуту, он сказал: поздно, засиделся я, день выдался ненастный, не приведи Господь, зато теперь прояснилось, ночь погожая будет. За сим он пожал мне руку в манере самой что ни на есть приятельской, Нат же выбрался из угла и проводил его на лесницу.
Я уселся на постелю и опустил глаза на пол. Услыхав, как за сэром Христ. затворилась дверь, я позвал: Нат! Нат! Когда он снова вбежал ко мне в спальню, я, понизивши голос, шепнул ему: Нат, я лишнего наговорил, я все разболтал.
Он подошел ко мне поближе и положил голову мне на плечо: ничего, говорит, он господин добрый, никакого зла Вам не причинит.
И все равно, слушая его, я повторял про себя: что мне делать? Что мне делать? Но после вызвал в памяти высказывание Витрувиуса, о жалкой род людской, сколь преходящ ты в сравненьи с камнем, и припомнил, что сие печальное расположение мое вскоре переменится, как оно всегда бывает: одно расположение уступает дорогу другому, а как пройдет, то о нем и думать забудешь. Когда имя мое обратится в прах, когда страсти мои, что нынче накаляют эту комнатушку, остынут навеки, когда наш век, и тот пролетит, как сон, и на смену ему грядут новые поколенья, то останутся жить мои церкви, темнее и весомее, нежели подступающая ночь.
Нат же все не унимался: история Ваша, хозяин, о бедных созданиях, что по льду скользят, меня рассмешила, от нее мне на мысль пришла одна песня, какую я выучил маленьким, сам не знаю, как; дайте–ка я Вам ее спою, глядишь, и развеселю Вас. С этими словами он внезапно встал перед окном и завел:
Детишкам вздумалось зимой
По льду стремглав носиться,
Да приключилось с головой
Им в прорубь провалиться.
Коль чадам вы желаете
Сей доли избежать,
Вперед их не пускайте
На улицу гулять.
А как она кончается, хозяин, сие я запамятовал, говорит Нат с озадаченным видом. И тут, глядя, как он стоит передо мною, я наконец–то заплакал.
*
Продолжу свое повествованье: когда печаль моя рассеялась (а сэр Христ., как оказалось, не замышлял против меня ничего дурного), я держал себя с Гейесом, змием эдаким, как нельзя просто, покуда не пришло время осуществить мою цель. Наконец, спустя три недели после только что изложенных событий, часов около шести вечера я подошел к нему в его комнатушке и в манере самой что ни на есть вежливой спросил, не угодно ли ему выпить со мною по стакану? Он отвечал, что должен завершить множество дел, но, когда я дал ему понять, что церковь Св. Марии Вулнот в его вниманьи не нуждается, он с готовностью согласился. Ага, подумал я, пойдешь теперь, как медведь к шесту. Поперву отвел я злодея к Иполиту, что в Бридж–стрите, близь Королевского Театра, где мы раскупорили первую бутыль Французского кларета. Гейес оказался нрава алчного и охоч до выпивки — вино, за которое я заплатил, лишь усиливало его жажду. За сим пошли мы к Петуху с пирогом, что в Друри–лене, где на столе одна за другою возникли вторая и третья бутыли; после завернули в Диавольскую Таверну, напротив Кэтрин–стрита, и все это время я не спускал глаз с его стакана. Потом мы сели в карету и отправились в Логово Черной Марии, что у двора церкви Св. Павла (ибо он был уже до того пиян, что не мог итти). Место сие было известного пошиба, стены в нем украшало множество неприглядных отметин: где пальцами намазано, где нарисовано неумелою рукою с помощью свешного пламени и угля. Пол был разворочен, будто в старой конюшне, окна затянуты темною обертошною бумагою, в углах же полно пыли и паутины. На полочке над камином выстроилось полдюжины бутылей с настоем росянки, а рядом висело обещание быстрого излеченья от гонореи. За ржавою каминного решеткою едва тлел огонь, у дымохода в углу стоял ночной горшок; смесь запахов, встретившая нас, лишь только мы взошли, была такова: табак, нечистоты, грязныя рубахи и немытыя тела, однако Гейес был до того пиян, что даже и не заметил ничего. Местечко мне по нраву, говорит, входя в двери шатающейся походкою, хоть и не припомню, чтоб я сам сюда приходил.
Я отвел его к столу и, когда к нам подошел мальчишка, спросил коньяку. Скажите Вы мне, говорит Гейес, как оно так выходит, что от выпивки у человека в глазах двоится? Видали Вы вот это вот (а сам в руки трубку берет)? У меня в глазах их две штуки. Загадка, да и только.
Вам следует носить на теле растение, что зовется Fuga Demonum,[56] сказал я ему, дабы предотвратить появление видений.
Чего? говорит он, на меня прищурившись. А после продолжает: однакожь в мире сем столько всяких вещей, верно я говорю, мастер? Взять хоть бы меня, я вот как говорю: проголодался я, молока бы испить; а человек с севера, тот скажет вот как (тут он перекосил рот на сторону, разинувши по–рыбьи): прагаладался я, малака бы испить; а ежели кто из западных краев, то вот как (тут он опустил голову, так что она с шеей срослась): проглыдался я, млока бы спить. Глаза его были оживленны и блестели; еще коньяку, подумал я про себя, покуда весь дух не вышел. А он опять: но ведь правила необходимы, господин Дайер, неужто Вы не согласны? Куда ж без правил? Нет, сэр, правила необходимы. Закончивши, он обмяк на стуле, и глаза его из ярких сделались тусклыми.
Я письма получал, сказал я, дабы испытать его, в какой мере он ослаб.
Я тоже письма получал.
В тех, однакожь, содержались угрозы, продолжал я.
Содержались угрозы? И он взглянул на меня без всякого выраженья; хитер, подлец, даже в подпитии, подумалось мне. Тут он повесил свой парик на стул и наклонился, чтобы блевнуть, я же все улыбался ему; потом он огляделся вокруг, словно внезапно пробудившись, и, увидавши, как какие–то пропойцы мочатся у стены, пошел к ним за тем же. Однако ходить он уж не мог, способен был только крутиться на месте, а потому вытащил свои причиндалы и помочился под стол, за которым мы сидели. Я наполнил его стакан, он же говорит: нет, нет, хватит, хватит, у меня живот схватило. Снова поднявшись и глядючи прямо перед собою, он направился к двери, а я пошел с ним и спросил, куда он путь держит. Домой, отвечал он. Вам, полагаю, по Ломбард–стриту итти? Он ответил утвердительно, и я сказал: так я Вам помогу.
Ночь была поздняя; когда мы оказались на улице, часы пробили одиннадцать. Не желая, чтобы нас видел кто–либо из кучеров, я взял его за руку и повел переулками в церковь. Он, как говорится, до того нагрузился, что пошел со мною, совершенно не противясь, и готов был даже запеть во весь голос, когда мы шли темными, пустыми улочками. Спрашивает: эту Вы знаете, небось?
Глину смоет дождь и снег,
Дождь и снег, дождь и снег,
Глину смоет дождь и снег.
И прибавил, взявши меня под руку: остальное я позабыл. После, когда мы добрались до Ломбард–стрита, он поднял на меня глаза и спрашивает: куда мы идем, Ник?
Домой идем, говорю я, указывая на церквь Св. Марии Вулнот, покрытую лесами.
Какой же это дом, Ник, для живого–то человека?
Он хотел–было рассмеяться в голос, однако я прикрыл ему рот рукою: тихо, говорю, а то, не ровен час, сторож нас услышит!
На это он отвечает: нету здесь никакого сторожа, сторож отсюда ушел, да Вы разве не знаете? Сами же так и писали. И опять за свое: пустите меня на леса взобраться, хочу взобраться, на Луну посмотреть.
Нет, нет, отвечал я тихонько, давайте лучше поглядим на новую работу. Итак, мы стали пробираться к месту, где прокладывали трубы, а сами смеемся оба. Он нагнулся, чтобы посмотреть на работу, хоть разглядеть там едва ли что возможно было, и тут я ударил его и обхватил руками его горло. За мною должок, прошептал я, сейчас получишь свое. Он не издал крика, хотя возможно, что закричал я сам; не знаю. Некогда я читал об одном англичанине в Париже, что поднялся во сне, отпер дверь, взял свою шпагу и спустился к Сене, а повстречавши там мальчика, убил его и возвратился в постелю, продолжая спать; так было и со мною, ибо, когда я пришел в себя, Гейес лежал под трубами, и тело его было сверху прикрыто досками. При виде свершенного меня охватил трепет, и я поднял взор на новую каменную кладку церкви, дабы вид ее помог отогнать страх. Так я и провел довольно долгое время в тени ея стен, покуда меня не пробрало холодом, а после быстрым шагом направился назад, к Ломбард–стриту.
Не успел я повернуть в Грас–черч–стрит, как мне повстречался караульщик, спросивший меня, не надобно ли мне фонаря в столь темную ночь? Я сказал ему, что прекрасно знаю дорогу и ни свету, ни стражника мне не надобно, а сам все время, покуда говорил, готов был вот–вот превратить свои панталоны в горшок для испражнений. К Вашим услугам, сэр, сказал он наконец, и покойной Вам ночи. Я со страхом оборачивался ему в след, покуда он не скрылся в Грет–ист–чипе, а потом, будучи хорошо знаком с этими улицами, пустился от него подальше прочь. Возле Криппльгата я вскочил в карету и велел кучеру поезжать, да так, словно за мною Диавол гнался; но только я откинулся назад на сиденьи, как обнаружил, что в руке у меня по–прежнему зажат мертвецов льняной платок. Я выбросил его через каретное окошко, что открывается прямо за спиною у кучера. Таким образом доехал я до самого Друри–лена, где тут же направился в пивную, да только после всей этой беготни и жутких переживаний я был мокр от пота, ни дать ни взять, будто в Темзу окунулся. Поначалу я прислонился к прогнившей стене таверны, а как только перевел дух, меня охватило необычное веселие; тогда я спросил стакан чего покрепче и не успел оглянуться, как напился пиян.