Хоксмур
Шрифт:
Ванбрюгге (смеючись). Я уж и думать забыл про ту напасть.
Дайер. …Слыхали Вы о нещастном, что погнался за молодою девицею, поцеловал ее и произнес: получай в подарок чуму! Смотри! А сам распахивает рубашку, показать ей роковые признаки. Вот Вам жуть и мерзость, кои не могут не воздействовать на всех нас.
Ванбрюгге (в сторону). Однакожь в отвращеньи, этим вызываемом, имеется примесь наслажденья. (Дайеру.) Я вижу, Вы, сэр, ратуете за то, чтобы бродить грязными улочками средь угольных ям, будто ирландцы средь болот.
Дайер. Да, в подобных местах возможно отыскать истину.
Ванбрюгге. Стало быть, испарения, доносящиеся из отхожих мест, для Вас представляют собою фимиам, идущий от олтаря? Первыя ведь тоже всегда остаются неизменными!
Дайер. Неужто Вы советуете мне изучать случайные царапины и мазню на стенах в нутри помянутых мест, дабы вдохновляться их новизною?
Ванбрюгге (теряет терпение). Ничто не сравнится по педантству с привычкою часто употреблять изречения других, и Ваше почтение к Древним есть предлог, используемый единственно для присвоенья чужого.
Дайер. Это не так. (Поднимается из–за стола, неуклюже ходит вокруг, за сим возвращается на место.) Блистательный Вергилий, и тот заимствовал едва ли не все свои труды: Эклоги у Теокрита, Георгики у Гесиода и Арата, Энеиду у Гомера. Сам Аристотель многие вещи вывел из Гиппократовых, Плиний — из Диоскоридовых, и нам достоверно известно, что сам Гомер пользовался достижениями кое–кого из своих предшественников. Вам же угодно иметь разнообразие и новизну, кои суть не что иное, как необузданныя причуды воображенья. Лишь подражанье…
Ванбрюгге (смеючись). Присвоенье чужого!
Дайер (с мрачным лицом).…Лишь подражанье дает нам порядок и величественность.
Ванбрюгге (вздыхаючи). Слова, слова, слова — те, какия порождают единственно новое многословие, а все они, вместе взятыя, не представляют собою в Природе ничего, помимо одних лишь путаных понятий о величии и священном ужасе. Извольте выражаться так, чтобы Вас понимали, господин Дайер. Говорят, для того и был создан язык.
Дайер. Коли Вы заставите меня говорить с Вами просто, слова мои разорвут Вас на куски. (На это Ванбрюгге поднимает брови, и Дайер понижает голос.) Истина, сэр, не так уж проста, и Вам ее не изловить, как не изловить тумана увальню, что тянет руку, пытаясь его схватить.
Входит мальчишка–разнощик.
Мальчишка. Чего изволите, господа, чего изволите? Кофею или коньяку? У меня новый кофейник на подходе.
Ванбрюгге. Коньяку дай, а то от этих дел жажда мучает. (Снимает на мгновенье парик, чтобы обмахнуться, и Дайер замечает его волосы.)
Дайер (в сторону). До странности черны под париком — такое превращенье не обошлось без чистой воды.
Ванбрюгге (глядючи на него в упор). Итак, что Вы говорите?
Дайер (в смятении, решивши, что был услышан). Моя нить прервалась. (В нерешительности.) Меня беспокоят всевозможныя мысли.
Ванбрюгге. От чего? Расскажите мне, что Вас мучает — Вы говорите о господине Гейесе?
Дайер. Образина эдакая! (Обрывает себя.) Нет, я говорю о Вальтере, который болен.
Ванбрюгге. Вы обречены…
Дайер. Обречен? На что? Говорите! Быстрее!
Ванбрюгге. …Вы обречены на вечной страх. Таков Ваш характер от Природы.
Дайер (торопливо). Ладно, довольно об этом. (Неловко, пытаясь нарушить молчание, между ими возникшее.) Я могу излагать свои положения и далее, ведь Мильтон подражал Спенсеру…
Ванбрюгге. Вас несомненно более очаровал Мильтонов Ад, нежели его Рай.
Дайер. …Спенсер же подражал своему учителю Часеру. Весь мир есть одна сплошная притча, темное измышление.
Ванбрюгге. Какова же Ваша притча, сэр?
Дайер (успевши несколько опьянеть). Мои постройки основаны на иероглифах и на мраке, как было у Древних.
Ванбрюгге (прерывает). А, наконец–то Вы говорите о своих церквях!
Дайер. Нет! Впрочем, да, да, говорю. Подобно тому, как в изложеньи преданий нам порою видятся неведомыя фигуры и дороги, ведущия к невидимым дверям, так же и церкви мои суть покров для иных действующих сил. (Распаляется в обсуждении предмета, одновременно распаляючиясь от коньяку.) Я желаю, чтобы здания мои были проникнуты тайною, полны иероглифов, какие сокрывают секреты религии от черни. Сии Оккультные способы действия исследованы были Аббатом Тритемием в его наиученейшем труде, блестящем трактате De Cryptographia…[64] (Внезапно останавливается, обеспокоенный.)
Ванбрюгге. Что же Вы замешались, господин Дайер?
Дайер (потише). Однако искусство сие, подобно искусству росписи по стеклу, нынче не в ходу и в большой мере утеряно. Наши цвета не столь многообразны.
Ванбрюгге. Как же, в протчих делах они вполне многообразны.
Дайер. Неужли?
Ванбрюгге. В лабораториях, как мне рассказывали, с помощью солей синий превращают в красный, а красный в зеленый.
Дайер. Я вижу, что Вы отнюдь не поняли моих рассуждений.
Обоим делается неловко, они оборачиваются поглядеть на общество, однако времени уже за полночь, и в Таверне пусто, не считая мальчишки, убирающего со столов.
Ванбрюгге. Я устал; мне надобно найти носильщика, чтобы до дому добраться.
Выходит вперед, оставляя Николаса Дайера беспокойно дремать над своею кружкой, и обращается к публике с песнью.
Песнь
Каким безумьем надо обладать,
Чтоб к Древности почтение питать?
На старый лад живет сей человек,
Тем потешая наш разумный век.
Покойной ночи, господин Дайер. (Низко кланяется ему и выходит.)
Дайер внезапно просыпается и дико озирается по сторонам. За сим нетвердо подымается и исполняет перед публикой другую песнь.
Песнь
Сей представитель жалкого народу
О разуме кричит, превознося Природу.
Огня ему вовек не породить —
Ведь пламя лишь во тьме возможно разглядеть.
Выходит.
Мальчишка (окликая его в след). Что, эпилога нет?
Нет, и не будет, ибо за сей пиесою следует маскерад. Возвратившись к себе в комнаты, пылаючи негодованием от пустопорожней болтовни Ванбрюгге, я обвязал голову платком, порвал во многих местах шерстяную шапку, то же сделал с плащом и чулками и стал в точности похож на то, что намеревался представлять собою: бродягу, да такого, какого по заслугам презирает весь мир. За сим, в два часа, когда в доме все спали, я выскользнул из своего угла, решившись итти улицами без фонаря. Проходя мимо спальни госпожи Бест, я услыхал, как она воскликнула: Боже, что это за шум? Ей отвечал какой–то мущина (ага, говорю я себе, стало быть, нашла себе свежий кусочек): вероятно, собака или кот. Я мигом очутился у входа и вышел в дверь на улицу, не вызвавши нового переполоха. Шагаючи по улице, пугающая легкость у меня в голове, доставлявшая мне такие мучения, прошла, и я, одетый в нищенское платье, вновь укрепился на земле; таким образом меня покинули все мои страхи и тревожныя раздумья.