Холера

Соловьев Константин Сергеевич

Плавающие в раскаленном желтом жире голубиные гузки напоминали скорчившиеся тела грешников в адских котлах, но запах распространяли совершенно невероятный. Холера уже стиснула медный грош пальцами, когда внезапно ощутила еще один аромат, столь властный, что на мгновенье перебил даже запах чеснока и мяса. Упоительно сладкий и сочный аромат карамели, корицы и яблок.

Либесапфель[11]. У Холеры даже голова на миг закружилась, когда она увидела этот прилавок. На большой, подкармливаемой углем уличной горелке возвышался здоровенный сверкающий чан, исходящий паром и клокочущий так, будто в нем было заперто сорок разъяренных демонов. Только едва ли демоны пахнут карамелью и корицей, даже самые хитрые из них.

Это был кипящий сахарный сироп, густой, как наваристая похлебка и обжигающий, как адские бездны. Время от времени продавец, здоровенный дородный тип с цепкими руками, хватал специальными длинными щипцами яблоко и, прикрываясь прихваткой от обжигающих карамельных брызг, отправлял его на полминуты в чан. Когда яблоко выныривало обратно, оно походило на елочную игрушку, блестящую и покрытую полупрозрачной позолотой. При одном только виде этого лакомства Холера ощутила во рту упоительно сладкий вкус, почти позабытый, но, видно, хранившийся где-то на задворках памяти все эти годы. Либесапфель, карамельное яблочко. Когда-то отец покупал ей такое, когда маленькой, совсем крохой, водил на ярмарку в Гросенхайме. Обжигающе горячее, невероятно сладкое, тающее во рту…

Холера даже не успела ничего сообразить, а медный грош уже перекочевал сам собой на прилавок, где его мгновенно смахнула в карман фартука рука продавца. Полное безрассудство, подумала Холера, наблюдая за тем, как спелое румяное яблоко, подхваченное щипцами, ныряет в раскаленную карамель. Тушеных голубей хватило бы, чтоб набить брюхо на весь день, яблочко же растает в ее животе мгновенно, не оставив сытости, удовлетворение же будет мимолетным, как случайный оргазм. Верно говорит Саркома, у нее сральный горшок на плечах вместо головы. И всякий раз, когда сука-жизнь, задумавшись, протягивает ей выигрышный билет, крошка Холера непременно выкидывает что-то, чтоб заслужить от нее очередную пощечину.

Даже это сегодняшнее приключения, едва не обернувшееся бедой. Неужели она больше прочих ведьм из «Сучьей Баталии» заслужила его? Почему эти мохнатые сучки не набросились, скажем, на Каррион? Ладно, связываться с Каррион себе дороже, но вот со Страшлой, может, и совладали бы, если б внезапно и втроем. Или с Саркомой, чтоб ее собственный сарказм проел до печёнок. Или…

Холера вспомнила горящие холодным волчьим огнем глаза Ланцетты. И безотчетно стиснула зубы. Эти глаза на миг выхолодили душу, вытянув из нее все тепло, так, что она даже перестала ощущать жар, исходящий от чана с карамелью. Таких глаз не бывает у недруга, который хочет задать тебе трепку, такие глаза могут быть лишь у смертельного врага, который ненавидит тебя отчаянно и искренне.

Интересно, какая она в постели? Холера закусила губу, вспомнив яростную погоню по узким улочкам Брокка и хриплое дыхание волчиц. Из людей, столь упорных в преследовании, обычно получаются хорошие любовники, выносливые и дерзкие, способные не вылезать из кровати по нескольку часов подряд. Да, Ланцетта по-животному груба, как и все отпрыски «Вольфсангеля», но, если подумать, в этой звериной злости есть что-то любопытное, даже возбуждающее…

Пытаясь восстановить в памяти лицо Ланцетты, Холера обнаружила, что может сделать это безо всякого труда, включая мелочи вроде родинок и угрей. Удивительно, что она так хорошо запомнила его, несмотря на испуг. Ах да, это потому, что незадолго перед этим видела на лекции. На лекции по…

Сучья скверна! Холера ощутила в желудке колючий ледяной ком. Она и верно видела Ланцетту незадолго перед сегодняшним днем, но память, эта хитрая девка, обманула ее, обвела вокруг пальца, снабдив воспоминание ложным фоном. Она видела волчицу не в университете, а в…

В «Котле», разъеби меня демон.

Третьего дня.

Холера вдруг вспомнила мельчайшие подробности, так четко, будто рассматривала невообразимо

детальную картину, нарисованную художником с нечеловечески дотошной памятью. Вино с беленой и красавкой здорово туманит голову, а той ночью она насосалась его куда больше, чем следовало. От этой ночи воспоминания остались мутные, смазанные, состоящие из одних острых штрихов, но сейчас… Сейчас вдруг она заново увидела многое из того, что казалось забытым.

Включая перекошенное от ненависти лицо Ланцетты.

Это было в «Котле», среди сплетающихся в развратном танце полуобнаженных тел, источающих всеми порами своих юных, только созревших тел, ароматы наркотических афродизиаков вперемешку со сладким соком страсти. В оглушительном грохоте механических органов, чьи медные трубы едва не раскалывались, они танцевали с исступленным безумием адских фурий, выжигая в оглушительном ритме весь окружающий воздух и выдыхая раскаленный сернистый газ. Кажется, гремело трио «Дьявольское чудо» с их скандальным миннезангом[12] «Отшлепай-ка мою сучку». А потом…

Сраная дрянь!

Она подцепила какого-то парня с внешностью столь смазливой, что мог бы быть верховным инкубом[13]. Юный, отлично сложенный, он напомнил Холере Мариона Брандта. Той поры, когда Брандт еще играл Марка Антония, одной своей обаятельной усмешкой заставляя намокнуть дамские портки в радиусе двадцати километров, а не той, когда он, силясь вернуть молодость, прибегнул к чарам Флейшкрафта, превратившись в скособоченное, иссеченное рубцами чудовище.

Черт, он выглядел столь соблазнительно сладким, что даже карамельное яблочко по сравнению с ним показалось бы кислым, как зеленая дичка. Холера без труда взяла его в оборот, хоть и знала, что связь эта мимолетная и бессмысленная. Обычно она предпочитала любовников поопытнее, но той ночью ей хотелось чего-то юного, почти невинного, и он вполне отвечал ее вкусам.

Не только ее, оказывается. Ланцетта, должно быть, тоже подбиралась к нему, но опоздала. Может, она была не последней мастерицей по части преследования добычи и раздирания ее зубами, но «Котел» всегда был территорией охоты Холеры. И правила она знала в совершенстве.

Надо думать, Ланцетта охотно вспорола бы ей брюшину прямо там, этим своим кривым сапожным ножом. Но правила в «Котле» были установлены много лет назад и навсегда, нарушать их опасались даже самые отъявленные хищники в Брокке. Она так и осталась стоять в грохоте «Дьявольского чуда», щелкая волчьими зубами и наблюдая за тем, как Холера распоряжается своим трофеем.

Вот же завистливая похотливая сука!.. Вместо того, чтобы забыть эту сцену, как забыла ее сама Холера, хладнокровно выжидала два дня, готовилась, планировала засаду со своими товарками. И все из-за какого-то самца, который имел несчастье понравиться им обеим?

Холера вздохнула, наблюдая за тем, как яблоко крутится в чане, розовея и окутываясь быстро густеющей прозрачной глазурью. Она уже не ощущала той манящей сладости, что заставила ее расстаться с медяком. Вот оно, проклятье запретного плода, которыми обречены мучиться все женщины от времен сотворения мира. Все, что кажется сладким, окажется либо горьким, либо приторным, либо вовсе безвкусным.

Завершение ночи оказалось отнюдь не таким славным, как она ожидала. Мальчик, может, и выглядел свежим, как неофит, однако оказался вовсе не такой воплощенной невинностью, как казалось на первый взгляд. По крайней мере, когда Холера стянула с него шоссы[14], ее ждало серьезное разочарование. Судя по всему, невинный инкуб не пожалел золота на серьезный Флейшкрафт, сотворивший из его хрена какую-то жуткую штуку, винтообразную, как у борова, и несуразно огромную. Если бы он был хоть сколько-нибудь сведущ в человеческой анатомии и древнем искусстве соития, мог бы и догадаться, что от такой штуки в постели не очень-то много толку.