Hollywood на Хане
Шрифт:
По лицам иранцев пробежала лёгкая оливковая тучка, но, осознав, что над ними не издеваются, и все их мытарства продиктованы единственно нуждами искусства и интернациональной солидарности, они, не говоря ни слова, принялись расшатывать только что установленный флаг.
Тем временем, у нас появились зрители: группа румынских восходителей наслаждалась зрелищем чужого принудительного труда.
Когда иранский флаг в третий раз был водружён на морене, и вконец измученные иранцы пошатываясь выстроились у его подножия, Гоша приподнял двумя пальчиками свои тёмные очки — изящно, за дужку — удовлетворённо кивнул и отпустил «актёров» царственным жестом. Затем, он пристально изучил беспечно потешающихся над чужим горем зрителей, перевёл задумчивый взгляд на румынский флаг, скучающий на пригорке у их палатки,
Впрочем, наученные горьким опытом иранцев, понятливые и старательные, они всё сделали с первого раза.
Гоша довольно потёр руки, как дирижёр сырого, неслаженного оркестра, издавшего, наконец, первые гармоничные звуки, и оглядел лагерь в поисках новых сюжетов.
— Что это за интересный флаг такой там внизу?..
— Где?..
— А вон там — чёрно-красный такой…
— Это Папуа Новая Гвинея… — цинично соврал я, но Гоша не был расположен к шуткам.
— Что-то мусульманское, я думаю… — предположил Валера, и мы стали горячо обсуждать национальную принадлежность загадочного флага, который, замечу задним числом, действительно более всего походил на флаг Новой Гвинеи, не зачавшей ещё своего первого альпиниста, насколько мне известно.
— Я знаю, что это за флаг — произнёс вдруг Саша, молча выслушавший наши предположения… — это западно-украинский флаг… Бандеровский…
Мы удивлённо уставились сперва на Сашу, потом на флаг… Хм…
Приблизившись к палатке, мы отрядили Лёшу на переговоры, а Сашу Коваля приставили к нему, как знатока бандеровских обычаев и менталитета, хоть я и не могу сказать, что мы безоговорочно поверили в эту его бандеровскую версию. Мне почему-то казалось, что она не более вероятна, чем моя ново-гвинейская…
Лёша приблизился к палатке и склонил голову, прислушиваясь, — вылитый Миклухо-Маклай, на первом свидании с папуасами…
— Эни боди спикс инглиш?.. — громко произнёс Лёша с внятным норильским акцентом.
— А як же! Балакаемо чуток!.. — ответили из палатки.
— Извините за беспокойство, мы тут как бы кино снимаем про Хан-Тенгри и вот заинтересовались вашим флагом… Вы ведь из Украины?..
— Из Киева мы. Киевляне…
— А почему же у вас флажок такой интересный, не желто-голубой? Мы тут флаги как раз снимаем, потому интересуемся.
— А, флаг… Бандеровский он… — Внутри раздался весёлый мужицкий гогот, в который вплетались звонкие девчачьи голоски…
— А почему же бандеровский?.. Это как-то связано с политикой, с убеждениями?..
— По приколу просто… Прикольный флажок, — нам нравиц-ца! — народ внутри веселился и ликовал…
— А вы не хотели бы поучаствовать в наших съёмках? Мы бы хотели отснять, как вы его устанавливаете. Мы сюжет такой снимаем, — про разные флаги.
Лёша выспрашивал их вежливым тоном, применяя сослагательные наклонения, и я понял, что бой проигран, ещё не начавшись… Эх, Гошу надо было к ним отправить.
— Не-е… Устали мы, мужики. Только с горы спустились.
Затем, в палатке заговорили несколько человек разом, видимо обсуждая поступившее предложение…
— Ладно, щас мы тут кой-чего закончим и вылезем, хорошо?…
— Хорошо — сказал Лёша и вернулся к нам на пригорок, а Саша остался ещё немного у палатки, побалакать на ридной мове с друзьями-бандеровцами…
Потоптавшись на пригорке минут пятнадцать и начав капитально примерзать, мы вновь отправили к киевлянам парламентёра.
— Ну что, Киев, сниматься будем?..
— Не-е… Нет сил! Звыняйтэ, хлопцы…
А чего ещё можно было ожидать от людей, так долго и умело сопротивлявшихся сталинскому бульдозеру…
Третий выход
Рано утром, с первыми контурами гор в той прохладной кювете, в которой Бог проявляет свои утренние снимки, мы выстрелили наверх. Стояла тёплая, пронзительно ясная погода, и ручьи на леднике не унимались даже ночами — журчали и хлюпали, и встречали утренних первопроходцев приветливой белибердой. На этот раз мы не занимались съёмками фильма и были уже неплохо акклиматизированы, а потому восхождение приносило телу ту простую спартанскую радость, которая составляет одну из самых привлекательных сторон нашего сизифова увлечения. Тело пело и трепетало!.. Оно вело себя, как хорошо налаженный инструмент в умелых руках…
День только начинался, в сущности, а мы уже дымились у палаток первого лагеря — шкварчали на солнце, словно гренки на сковороде. Народ сушил вещи и загорал… Поклажа, разбросанная на черных, как запекшиеся губы камнях, парила от жара. В такой вот безмятежный пылающий полдень всякий лагерь в горах становится похож на цыганский табор.
Саша Коваль скинул докучливые, стесняющие тело одежды, оставив на себе лишь то, что прикрывает самое ценное, — белоснежные трусы и панаму. Придя в очередной лагерь, Саша первым делом обнажается, оставаясь чаще всего лишь в просторной рубашке да в эластичных трусах молодёжного уважающего рельеф фасона. «Проветривать яйца» — так он это называет. «В горах нужно держать себя в чистоте и при первой же возможности проветривать яйца!» — назидательно объяснял он нам с Лёшей… Голопузый, в легкомысленной панаме — большое бородатое дитя гор — он ищет применение своему многолетнему опыту горного ничегонеделания. Вот он свернул из пенополеуретанового коврика (в простонародье — «пенка») широкий цилиндр, наполнил его снегом и утрамбовал. Затем, распустил коврик и на образовавшуюся снежную тумбу водрузил шахматную доску. Вызвал на поединок молодого подтянутого казахского альпиниста, взирающего на мир через розовые солнцезащитные очки, и победил его. Белоснежный с ног до головы, как ангел — воплощённые Силы Добра, — Саша орудовал, тем не менее, черными фигурами, в то время, как черный казахский альпинист играл, в противовес, за белых, и в этом, при желании, можно было увидеть некую далеко идущую аллегорию, но в такие звонкие безмятежные дни разве что последний зануда станет искать аллегории в высокогорных шахматных турнирах…
Все заряжены энергией и ищут для неё безопасный выход и подобающее применение. Погуляв с обнаженным торсом по снежным лоскутам и вдоволь нафотографировавшись в орлиных позах, мы с Лёшей Рюминым отправляемся брать интервью у разомлевших восходителей. Обаятельный Алексей подкрадывается к ничего не подозревающей жертве, очаровывает её, охмуряет, укутывает в черный бархат своих глаз, деловитый Валерий направляет на неё свой серебристый гиперболоид, а неумелый я подсовывает ей под нос микрофон. Мы всё ещё неопытны — я говорю о нас с Лёшей, — и Валера вполголоса руководит всей операцией: призывает Лёшу не издавать животных звуков, как то — вздохов, хлюпаний носом, всех этих «ну…», «э…», «во-о-от…», а меня — не лезть в кадр частями своего несобранного тела. Я понимаю, что идеальный звукооператор должен быть прозрачен и нем, но ничего не могу с собой поделать…