Hollywood на Хане
Шрифт:
Услышав, что меня догоняют, я обернулся. Денис Урубко поднимался, не пристёгиваясь к перилам, был хмур лицом, заметно дышал… Поравнявшись со мной, он приостановился и, сокрушенно мотнув головой — золотистые очки отразили лагерь и меня, выпуклого, — обронил в качестве приветствия: «тяжело утром идётся… не включился ещё…». «Организм ещё не проснулся…» — подтвердил я и почувствовал лёгкую стыдливую радость от того, что и ему, Денису Урубко, тоже непросто. Это говорило о том, что мы с ним сделаны из одних и тех же вполне земных материалов, и дело, по большому счёту, только в пропорциях…
Вечером, когда, сопя от удовольствия, мы поглощали заслуженный ужин, Лёша спросил меня загадочным тоном:
— Знаешь
–
— За сколько?..
–
— За два с половиной!..
–
— Монстр… — пробормотал я с мрачным восхищением — но, знаешь, утром ему тоже было тяжело… Он был совсем как человек, когда догнал меня…
У меня самого переход во второй лагерь занял восемь с половиной часов, и я намереваюсь продолжать с этим жить…
До, так называемого, «верблюда» — характерного двугорбого холма, расположенного перед последним крутым подъёмом, — я даже неплохо себя чувствовал, а на скальном поясе активно участвовал в съёмках, да и сам немало фотографировал, благо погода оставалась — лучше не бывает.
В палатке царит невыносимая жара. В сочетании с действием непривычной высоты, она превращает мозги в искрящийся электрический шар, а волю — в студень, она вминает внутрь виски и выдавливает глазные яблоки… Поэтому, мы готовим себе еду снаружи — сидя в снегу у палаток. В основном, кашеварит Саша Коваль, а Валера, как всегда неприлично свежий и гладко выбритый, словно его спустили во второй лагерь на парашюте, подхватывает треногу с видеокамерой и отправляется вверх по гребню снимать спускающихся с пика Чапаева не твёрдых в ногах восходителей…
Лёша Рюмин ведёт по рации переговоры с Гошей, который управляет теперь съёмками дистанционно: так управляют безголовым, но ловким роботом исследователи морских глубин.
Я же в это время просто наблюдаю жизнь лагеря и пытаюсь о ней судить, как и полагается писателю-сценаристу, за которого меня выдают публике Лёша с Гошей. Каждый занят своим делом…
Рядом со нами расположились украинцы: разношерстная группа, которой руководит Владимир Мудриков — мужик крутого посола и крупного помола: узкогубый, жестковатый, с ленинской властной хитринкой, быстрый на едкое словцо… Уже не в пике силы, но прочный на износ. С жесткой усмешечкой да с прибауткой он отгоняет молодых «медведей», которыми полон любой альпинистский лагерь, от своей дочки Маши, а быть может и наоборот: Машу от «медведей»… Сразу и не разберёшь. Независимая Маша принимает отцовскую заботу со снисходительной иронией. Прочная девушка, на создание которой пошёл «шестой элемент» высшей пробы, Маша относится к тем представительницам «слабого пола», которые сами решают, какого «медведя» им заломать, а с каким сыграть в лукавые поддавки.
Однажды, во втором лагере, я застал её сидящей у палатки и читающей мои «Негероические Записки», распечатку которых — а, возможно, и не одну — Гоша прихватил с собой в базовый лагерь, дабы они вдохновляли его на создание кинополотна и будили воображение…
Мне показалось занятным наблюдать человека, читающего мой опус, и, по всей вероятности, не подозревающего, что автор этого опуса сидит в трёх метрах от него: вот она задумалась, заскучала, улыбнулась, хмыкнула, вот она деловито перелистнула пальчиком, который тут же юркнул обратно в спасительный рукав «полартека», вот она уперла локотки в колени и склонила на бок упрямую головку, увенчанную флисовой шапочкой мягких цветов — голубого и розового. По её сосредоточенному лицу пробегали тени, отбрасываемые не чем иным, как моими собственными мыслями, сомнениями и переживаниями. Всё то, что казалось мне значительным четыре года назад, сейчас лёгкими облачками проплывало по безмятежным Машиным небосклонам…
Мне было безумно интересно узнать, что она думает о прочитанном, но я, разумеется, ничем себя не обнаружил, поскольку это выглядело бы пижонством высшей марки. Я просто сидел и наблюдал за переменчивым выражением её лица, утратившего на время привычный отпечаток спортивной настырности.
«Очень цельная и целеустремлённая девица, закалённая привычкой к сопротивлению отцовской и любой другой посторонней воле…» — Подумал я про неё. Она наверняка доберётся до вершины…
Вечером, когда умирающее солнце затопило склоны гор розовой пеной, а привычная к безраздельному царствованию голубизна отступала по всему фронту и удерживала последние форпосты лишь на северных стенах, я вышел на свою обычную вечернюю прогулку и обнаружил Сашу Коваля, задумчиво наблюдающего прощальную агонию дневного светила. Его красная пуховка полыхала в закатных лучах густым каминным пламенем, а выразительный контур лица — крупный каракуль бороды и грозный карниз бровей — был суров и печален: немолодой человек, наблюдающий закат немолодого мира.
Я загляделся на эту картину. Прыгнуло и томительно заныло сердце. В этом было так много старого, доброго, прямолинейного Хэма, так много того, благодаря чему я начал ходить в горы и продолжаю ходить до сих пор…
Зачесались руки: захотелось впрыгнуть в суровый шерстяной свитер — тёмно-серый, под подбородок, покусывающий горло, — приземлиться в занесённой снегом альпийской хижине, у камина, за пишущей — стучащей, спешащей, спотыкающейся — машинкой, и писать, писать, писать тягучий, тёрпкий и печальный рассказ «Старик и горы», отвлекаясь лишь на то, чтобы набить погасшую трубку да приложиться к стаканчику «Дайкири»…
О чём был бы этот рассказ, спрашиваете вы? Конечно же, не о горах. Это был бы рассказ о тех вещах, которые только и интересны сложившимся людям: об одиночестве и одиноком упорстве, о зрелой, принимающей всё как есть любви, о неразделённости, о том, что всё в этой жизни было слеплено кое-как: нелепо и неуклюже, но немыслимо уступить что-либо из этого нелепого и неуклюжего, о всё ещё сильном, но уже многое повидавшем и потому лишь неторопливом теле, о мудрой и, соответственно, избирательной памяти… Но главное, я бы рассказал о безнадёжных, проигранных изначально сражениях, которые, тем не менее, нужно вести до конца: до ухода, до последнего бесповоротного поражения, — неизбежного, но могущего, несмотря ни на что, стать достойным.
Ночью раскалывалась голова и ныли зубы: пульсировала вся правая сторона. Правое полушарие бессонно маялось, а левое задрёмывало чутким сном китообразного… Муторный полусон.
Зашевелились в шесть утра, обменялись хриплыми фразами, повздыхали, протёрли глаза… Нащупал термос, закутанный с вечера в Лёшину пуховку и отхлебнул пару глотков всё ещё тёплого чая. Не торопясь, чтобы не расплескать головную боль, одеваюсь, высовываюсь по пояс в тамбур и разжигаю горелку, за ночь вмёрзшую в лёд всеми своими паучьими лапками. Топлю Лёше воду для овсянки и нам обоим на чай. Сам я изрядно охладел к овсяной каше и предпочитаю более аскетический утренний вариант: сыр с сухарями.
Затем, я напяливаю промороженные «мыльницы» пластиковых ботинок, которые стучат поутру, как кости мертвяка, и отправляюсь в свой туалет на западном склоне гребня. Я вытоптал его себе сам: проложил дорожку до того места, откуда уже не виден лагерь, а склон становится круче, как набегающая волна: тяжёлые пласты снега застыли на старте, готовые по первой же команде ухнуть в ничего не подозревающую долину. Тут-то я и вытоптал себе скромный пятачок, откуда вечером можно наблюдать величественные закаты, а утром просто наслаждаться тишиной и уединением.