Холод южных морей
Шрифт:
– А что так?
– У них который день грусть на лице. Хотел уже обратиться за помощью к вам, ваше высокоблагородие.
– Почему же не обратился?
Вестовой молча переступил с ноги на ногу.
– Побоялся… – ухмыльнулся Фаддей Фаддеевич. – Вот что, Матвей. Это для тебя я капитан, первый после Бога человек на шлюпе, а для Андрея Петровича – друг, первый друг на этом свете. А посему обращайся ко мне по его поводу без всякой боязни в любое время дня и ночи. Понял?!
– Так точно, понял, ваше высокоблагородие! – просиял
Он, как, впрочем, и все на шлюпе, прекрасно знал, что только старший офицер, не считая, само собой, Андрея Петровича, пользовался такой привилегией, а тут на тебе…
– Ступай! Да пошевеливайтесь там с Макаром! Распустил я вас, окаянных! – ворчливо напутствовал его капитан.
Пока вестовые споро накрывали стол, друзья сидели молча, думая каждый о своем. Когда же Матвей вопросительно глянул на Андрея Петровича, тот повернулся к Фаддею Фаддеевичу:
– Мадера?
И тот кивнул головой в знак согласия.
Отпив из фужеров, закусили фруктами, которые соблазнительно поблескивали капельками влаги, как будто орошенные утренней росой. «Матвей расстарался», – отметил Андрей Петрович.
– Так что у тебя за проблемы, Андрюша? – полюбопытствовал Фаддей Фаддеевич.
И Андрей Петрович поделился с ним волновавшими его вопросами.
– Эх, мне бы твои заботы, литератор… – вздохнул капитан. – Как говорится, за двумя зайцами погонишься… – и задумался. – А что тебе ближе, Андрюша, «Описание…» или «Приключения…»?
– Наверное, «Приключения…», – подумав, ответил тот.
– И это почему же?
– Дело в том, Фаддей, что «Описание…» требует строжайшего соблюдения последовательности и учета всех фактов, в то время как «Приключения…» не отрицают возможности свободного изложения этих же фактов и их интерпретации, плюс авторский вымысел и полет фантазии, плюс возможность выражения своей точки зрения на те или иные проблемы, разумеется, в пределах общего замысла произведения. Конечно, это труднее, но зато плодотворнее. Наверное, где-то так…
– Ну вот, все, оказывается, уже и решено. А ты, знай, заладил: творческий кризис, творческий кризис… Никакого кризиса, дорогой мой друг! Пошли к чертовой матери «Описание…» и сосредоточься на «Приключениях…» И тогда я буду уверен, что к концу нашего кругосветного плавания ты будешь иметь на руках готовую к изданию рукопись приключенческого произведения. А «Описание…» можешь оставить до лучших времен, если только у тебя появится желание вообще его писать, в чем я очень и очень сомневаюсь. Вот так-то, свет Андрюша! Дай я тебя благословлю на творческий подвиг… – и Фаддей Фаддеевич осенил Андрея Петровича крестным знамением.
Литератор чуть ли не прослезился. Во всяком случае, когда он разливал по фужерам золотистую мадеру, рука его слегка подрагивала.
На морских просторах взорам мореплавателей постоянно представляются только вода, небо и горизонт, а потому всякая, хоть и маловажная, вещь привлекает их внимание.
Чтобы смыть лишнюю соль с солонины и чтобы она стала лучше для употребления в пищу, Беллинсгаузен приказал предназначенное команде ее количество на день класть в специально сплетенную из веревок сетку, которую подвешивать на бушприте так, чтобы солонина при колебании и ходе шлюпа беспрестанно обмывалась бы новой водой. Этим способом соленое мясо вымачивается весьма скоро и многим лучше, чем обыкновенным мочением в кадке, при котором в середине мяса все еще остается немало соли, способствующей возникновению цинготной болезни. Крузенштерн, например, во время плавания вокруг света, употреблял это же средство.
И вот все свободные от вахты матросы сбежались на бак, чтобы полюбоваться хищными повадками акулы длиною около девяти футов, которая непременно хотела полакомиться частью солонины, подвешенной в веревочной сетке под бушпритом для вымачивания.
– Ишь, стерва, что вытворяет! – изумлялись одни.
– Ату его, ату! – весело науськивали другие.
– Накось, выкуси! – торжествовали третьи, видя бесплодные попытки акулы, и со смехом показывали ей кукиш.
– Ну и настырна же, братцы! Так и вьется, так и выпрыгивает, так и щелкает своими зубьями…
Однако неоднократные попытки морской хищницы отхватить своими острыми, как бритва, зубами лакомый и такой, казалось бы, близкий кусок солонины оказывались, увы, бесплодными.
– А ну-ка, расступись, братцы, сейчас мы ее враз успокоим! – с азартным блеском в глазах расталкивал матросов квартирмейстер боцманской команды, держа в высоко поднятой руке острогу, привязанную к тонкому линю.
– Врежь ей, Петрович, по число по первое, чтобы знала впредь, вражина, как обижать российских мореходов! – одобрительно загудели матросы, тоже загораясь азартом столь необычной охоты.
Квартирмейстер уперся ногой в бушприт, широко размахнулся и с силой метнул острогу в акулу, которая как раз в очередной попытке выпрыгнула из воды. Раздался хряск, и вода обагрилась кровью.
– Ура! – торжествующе пронеслось над баком. – Ай да молодец, Петрович! Угодил острогой прямо в спину…
Акула дернулась раз, дернулась два, а затем, собрав, видимо, все силы, рванула в сторону от шлюпа, и острога с кусками мяса на ее зубьях ушла под воду, сопровождаемая общим вдохом разочарования.
– Не жилец она, конечно, – заключил плотно сбитый унтер-офицер, почесывая затылок, – но мы-то ведь остались без ушицы… Опять придется, братцы, трескать щи с солониной.
13 сентября при захождении солнца открылся пик на острове Тенерифе, самом большом из Канарских островов, находившегося в это время в девяноста четырех милях (около 174 километров) от шлюпов, и через сутки «Восток» и «Мирный» положили якоря на том самом месте, где за шестнадцать лет перед этим Крузенштерн стоял на якорях со своими шлюпами.