Холодная луна

Дивер Джеффри

Значит, все это время он предавался воздержанию. Дункан покачал головой:

– Я пытался понять, как им удалось нас вычислить. «Нас? Он иногда так неопределенно изъясняется».

– Ты можешь мне что-нибудь подсказать?

– Не-а, – отозвался Винсент.

Дункан совсем не был раздражен и не злился, что особенно удивляло Винсента. Отчим Винсента орал на него, брызгал слюной, когда что-то шло не так, как ему хотелось бы. К примеру, после случая с Салли Энн. И Винсент сам выходил из себя, когда какая-нибудь из его женщин начинала отбиваться и причиняла

ему боль. Но к Дункану это не относилось. Он всегда говорил, что гнев – самая непродуктивная эмоция. Нужно уметь видеть высший замысел, заключенный во всем, говорил он. Во всем есть свой сокровенный план, и мелкие помехи не имеют принципиального значения, на них не стоит растрачивать энергию. «Подумай о времени». По-настоящему важны только столетия и тысячелетия. То же самое и с человеческими существами. Отдельная жизнь ничто. Значимы только поколения.

Винсент думал, что он, наверное, согласен, но для него каждая «беседа по душам» имела огромное значение. И ему не хотелось терять ни единой возможности подобной «беседы». Поэтому он спросил:

– А не сделать ли нам еще одну попытку с Джоанной?

– Не сейчас, – ответил убийца. – Там у нее, наверное, поставили охрану. И даже если нам удастся добраться до нее, они поймут, что я хотел ее смерти по конкретной причине. Мне важно, чтобы они думали, что все жертвы случайные. Сейчас мы…

Он замолчал, внимательно всматриваясь в зеркало заднего обзора.

– Что такое?

– Полиция. Полицейская машина выехала из боковой улицы. Вначале она направлялась в ту сторону, но теперь едет за нами. Нью-йоркская полиция-.

Винсент бросил взгляд через плечо. Он увидел белый автомобиль со светящейся планкой наверху примерно на расстоянии квартала от них. Казалось, он набирает скорость.

– Кажется, они нас преследуют.

Дункан быстро свернул на узенькую улочку и тоже увеличил скорость. На ближайшем перекрестке повернул на юг.

– Что-нибудь видишь?

– Не знаю… Подожди-ка. Да, вот они. Едут за нами. Определенно.

– По той улице, что через квартал. Направо. Тебе она знакома? Идет к Вестсайдскому шоссе?

– Да. Поезжай. – Винсент почувствовал, как вспотели его ладони.

Дункан повернул и поехал по улице с односторонним движением, затем свернул на шоссе и направился на юг.

– Перед нами… Что это такое? Какие-то мерцающие огни?

– Да. – Винсент видел их отчетливо. Они направлялись в ту же сторону, и, повысив голос, он спросил: – Что будем делать?

– Продолжать, – спокойно ответил Дункан, затем резко повернул руль, без малейшего усилия вписавшись в немыслимый поворот.

Линкольн Райм пытался не слушать монотонную болтовню Селлитто по сотовому и не слышать звонков Рона Пуласки по поводу балтиморской мафии.

Отключиться от них… чтобы добраться до собственных мыслей и сосредоточиться на них.

Он даже не знал точно, до каких. До каких-то смутных воспоминаний, которые поднимались из сокровенных глубин памяти.

Имя какого-то человека, какое-то

происшествие, название какого-то места? Нет, он не знал точно. Единственное, в чем Райм был абсолютно уверен, информация об этом жизненно важна.

Райм закрыл глаза, и ему показалось, что на сотую долю секунды он приблизился к ускользающему воспоминанию. Но нет, оно ушло, как и раньше.

Такое же эфемерное, как грибы-дождевики, лопавшиеся и разбрасывавшие облако спор, за которым он маленьким мальчиком любил гоняться, когда жил еще на Среднем Западе под Чикаго. Он бежал и бежал за ними по полю. Бежал… Линкольн Райм любил бегать, любил ловить споры дождевиков и вертящиеся, похожие на ушки семена, падающие с деревьев и долго парящие в воздухе, подобно вертолетикам. Любил гоняться за стрекозами, мухами и пчелами.

А затем изучать их, узнавать о них новое и интересное. Линкольн Райм родился с ненасытным любопытством, с детских лет он был настоящим исследователем во всем.

Он бежал… так, что захватывало дух.

И вот теперь почти полностью парализованный человек тоже «бежал», пытаясь схватить ускользающее семечко совсем иного рода. И несмотря на то что это преследование он мог осуществлять только в воображении, оно было не менее напряженным и энергичным, чем бег, столь любимый им в детстве.

Ну вот же, вот…

Он почти схватил ее.

Нет, не совсем.

Черт!

Не думай так напряженно, не насилуй мысль. Пусть она придет сама.

У него в голове проносились целые картины и отрывочные воспоминания, примерно так же, как когда-то его босые ноги неслись по душистой траве и нагретой солнцем земле, по шелестящему тростнику и кукурузным полям под громадными грозовыми тучами, простиравшимися на мили на голубом летнем небе.

Тысячи семян, слетевших с деревьев, грибов-дождевиков, бурых и зеленых кузнечиков и птичьих перьев.

Тысячи воспоминаний об убийствах, похищениях, ограблениях, фотографий мест преступления, отчетов в вышестоящие инстанции, списков вещественных доказательств, странных образов, возникавших под стеклом микроскопа, «вершин», «пропастей» и «долин», появлявшихся на экране хроматографа.

Вот-вот, ближе… ближе…

Райм открыл глаза.

– Люпонте, – прошептал он.

Чувство глубочайшего удовлетворения наполнило тело, неспособное ни к каким ощущениям. Он еще не мог понять почему, но уже был практически уверен, что с именем Люпонте связано что-то очень важное.

– Мне нужно одно дело. – Райм взглянул на Селлитто, продолжавшего всматриваться в экран компьютера. – Дело! – воскликнул Райм. – Мне нужно одно дело!

Детектив оглянулся на него:

– Ты со мной разговариваешь?

– Да, я с тобой разговариваю.

Селлитто ухмыльнулся:

– Дело? А оно у меня есть?

– Нет. Мне нужно, чтобы ты его нашел.

– Что за дело? Какое-то преступление?

– Думаю, да. Времени я не знаю. Мне известно только, что в нем должно фигурировать имя Люпонте. – Он произнес его по буквам. – Оно из давних.