Холодная рука в моей руке

Эйкман Роберт

Возможно, речь шла всего лишь о наиболее простой, наиболее прямой (и возможно, наиболее древней) дороге; в отличие от нового (впрочем, далеко не очень нового) засыпанного щебенкой шоссе, она не огибала границы частных владений, а пересекала их. Хотя сейчас, размышляла Роза, все дороги прокладываются напрямик, не совершая вежливых обходных маневров. Именно так; пожалуй, это тоже символ, подумала Роза. Символ постоянных перемен, которые происходят во внешнем мире; символ ее места в этом самом мире, которое никак не может определиться. Но стоит только начать размышлять подобным образом, как все явления становятся символами других вещей. Тот, кто признает существование нескольких равноправных истин, лишает себя возможности опереться на одну из них и, следовательно, утрачивает способность обрести покой. Скорее всего, простые люди, употребившие эту фразу, и думать не думали о многочисленных толкованиях, которые ей можно придать. То был немудрящий разговор, и смысл его так же элементарен, как отличие между правой и левой рукой. Условности –

это то, что защищает нас от леденящего вакуума, правда защита часто оказывается слабой и ненадежной.

Сейчас Роза дрожала всем телом, стоя в гостиной усадьбы Ла-Вид (если только эта комната заслуживала названия гостиной) и размышляя о странном тоне, который мадам Дюкен – столь аристократическое имя носила ее новая экономка – усвоила в разговорах с ней. Не только фамилия мадам Дюкен была отголоском высокого происхождения. За годы, проведенные за границей, Роза прочла множество книг; как ей самой казалось, читала она по большей части для того, чтобы скоротать время в ожидании очередного мужчины. Так вот, мадам Дюкен напоминала ей Тэсс из рода д’Эрбервиллей, хотя, разумеется, была значительно старше этой героини.

За те два года, которые Роза провела в Париже (правда, все ее мужчины были исключительно англичанами), ее ограниченный запас французских слов заметно обогатился, но в общении с жителями острова это служило слабым подспорьем. Язык, на котором они изъяснялись, мало походил на патуа – скорее это был гибрид латыни и какого-то скандинавского наречья. В жизни у Розы был период, когда она жила в Стокгольме с самым настоящим шведом (бесспорно, то был худший период в ее жизни, который длился более года и закончился нервным срывом); однако шведский язык (никогда ей не забыть его звучания) не имел ничего общего с языком мадам Дюкен и ее знакомых. Если бы мадам Дюкен говорила на внятном английском, Роза вряд ли ее наняла бы. Людей, владеющих местным наречьем, оставалось немного, и именно по этой причине Розе хотелось, чтобы в доме у нее служил именно такой человек. Она заранее мирилась со всеми трудностями, проистекающими из подобного обстоятельства, и была готова на жертвы.

Роза была глубоко убеждена, что те загадочные и двусмысленные замечания, которыми уснащали свою речь мадам Дюкен и ее друзья, в большинстве своем не поддаются буквальному переводу на английский. Она предполагала, что ныне пребывает в сфере, где бессильны доводы разума и соображения здравого смысла. Порой у нее пересыхало в глотке, и она знала, что, открой она рот, оттуда вырвется лишь хриплое карканье; тогда она объяснялась с мадам Дюкен посредством постукиваний по кухонному столу (хотя таких слов, как «стол» и «кухня», они не употребляли). Когда дело доходило до выбора, по-своему весьма важного, между тем или другим сортом стирального порошка, мадам Дюкен переходила на незамысловатый язык английской рекламы; но ее пророчества, или, по крайней мере, предостережения, касавшиеся Розы и места ее обитания, были столь же невнятны, как предсказания античных оракулов. Всякий, кто находился в кухне, которая на местном наречье имела совсем иное название, замирал, когда мадам Дюкен изрекала свои простые и непреложные истины. Возможно, именно в таком благоговейном молчании люди сидели вокруг алтаря в Дельфах.

Розе было известно, что до того, как она купила Ла-Вид, тот много лет пустовал. Едва увидев этот дом, она заподозрила, что тут водятся привидения; однако за то время, что она здесь провела, они никак себя не проявили. Меж тем подходил к концу первый год жизни в этом доме, хотя случайный посетитель вряд ли поверил бы в это – столь нежилыми по-прежнему казались комнаты.

Дом продавался на удивление дешево, так что ограниченных средств, которыми располагала Роза, вполне хватило на покупку, и это обстоятельство тоже относилось к разряду настораживающих. Роза обладала достаточным жизненным опытом, чтобы догадаться: тут могут скрываться проблемы. Но в течение минувшего года она поняла лишь одно: весь этот дом – одна сплошная проблема.

Со временем Роза пришла к выводу, что причина, по которой Ла-Вид пустовал так долго, заключалась отнюдь не в самой усадьбе. Причина эта крылась в сословиях, на которые до сей поры разделялось население острова. Во-первых, тут проживало несколько весьма древних аристократических семей, которые обитали в обветшалых замках, окруженных заросшими рвами. Во-вторых, здесь обосновалось немало людей, покинувших Англию лишь потому, что там от них требовали платить налоги; как правило, то были унылого вида типы с редкостно пронзительными голосами, одетые по моде давно минувших лет; казалось, у них вовсе нет домов, и потому они проводят все время в дешевых барах и ресторанах, никогда не напиваясь по-настоящему, но и не пребывая в трезвости. Третья группа была самой большой; ее составляли процветающие фермеры, их поставщики и агенты. Эти жили в новых или недавно отремонтированных капитальных домах и бунгало; надо сказать, между ними существовала весьма жесткая конкуренция. И наконец, в четвертую группу входили немногочисленные аборигены, или, иными словами, коренные жители; численность их, и так весьма незначительная в сравнении с прочими группами, постоянно сокращалась; им принадлежало не более одного процента местных жилых зданий, и, как правило, то были небольшие старинные домики, возведенные из прочного камня. Представители первых трех групп не рассматривали Ла-Вид как возможное

жилище, представители же четвертой в нем не нуждались. Утверждали, что конец томатного бума близок; но, если подобным прогнозам суждено было осуществиться, фермеры, занятые выращиванием помидоров, вряд ли планировали поселиться в Ла-Виде; скорее они намеревались перебраться в Австралию.

Более того, в Ла-Вид вела одна-единственная ухабистая дорога, которая поднималась наверх, петляя между холмов; по ней трудно было катить детские коляски, а уж седан здесь просто никак не мог проехать. Кстати, именно эта дорога служила предметом загадочных разговоров мадам Дюкен и ее друзей; Роза постоянно тревожилась о том, что ее экономке будет трудно добираться в Ла-Вид в сезон зимних дождей, который им вскоре предстояло пережить вновь (Роза приехала на остров в октябре, почти год назад, но в первую ее зиму здесь мадам Дюкен еще не вошла в ее жизнь).

По-прежнему дрожа, Роза опустилась в кресло у маленького камина; ее не оставляли мысли о минувшем разговоре, смысл его по-прежнему представлялся ей туманным и ускользающим. Я слишком чувствительна, подумала она, наверное, уже в сотый, а то и в тысячный раз; впрочем, мысль эта не нуждалась в том, чтобы облекать ее в слова. Роза пребывала в столь сильном беспокойстве (причины которого на сей раз были не вполне понятны ей самой), что вполне могла подумать «я сошла с ума»; подобное признание могло до некоторой степени ее успокоить, ибо предполагало, что она не несет ответственности за себя и за последствия своего побега. Однако вместо этого она употребила слово «чувствительна», и мысль о том, что в данных обстоятельствах оно может приобрести совершенно новый смысл, пронзила ее насквозь. Пятнадцать лет назад Деннис заявил, что с первого взгляда предположил в ней наличие «чувствительности», и именно по этой причине «ею заинтересовался». Он всегда проявлял особую озабоченность подобными материями и мог говорить о них до бесконечности, хотя, возможно, все эти разговоры не имели особого значения. Так или иначе, в скором времени он встретил какую-то девушку из Индокитая, которая оказалась еще более чувствительной, и уверился – если только Деннис когда-либо был хоть в чем-то уверен – в том, что именно с ней ему следует жить. Деннис растолковал Розе, что «чувствительность» в его понимании не имеет ничего общего с тем смыслом, которое придает этому слову весь остальной мир. Роза вполне разделяла его взгляды и приняла решение при любых обстоятельствах не воспринимать себя как обладательницу неких исключительных психологических особенностей. До недавних пор она и не вспоминала о своей чувствительности. Если я и в самом деле чувствительна, значит, Дюкен и ей подобные должны это ощутить, рассуждала она. Всякий раз, когда Роза посещала мадам Дюкен в ее жилище, что она, к своему собственному удивлению, делала довольно часто, она обнаруживала там целую толпу родственников, болтающих на своем непонятном говорке в кухне, которую они называли вовсе не кухней. «Семейство Дюкенов» вскоре стало для нее чем-то вроде хора в древнегреческой трагедии; этот всезнающий хор стоял на заднем плане ее жизни, постепенно выдвигаясь на передний план.

Хотя октябрь уже близился к концу, огонь в камине не горел. Одна из причин этого заключалась в том, что достать уголь здесь было непросто. Практически весь уголь, который ввозили на остров, забирали фермеры. В прошлую зиму Роза страдала от холода в течение восьми или девяти недель, пока не устроила истерику в конторе торговца углем, вынудив его продать ей достаточное количество драгоценного топлива. Едва ли не в тот же день он прислал ей целую тонну; уголь доставила пара молодых людей, которые на собственных спинах таскали тяжеленные мешки по ухабистой аллее, ведущей от дороги к ее дому; это заставило Розу усомниться в том, что угля на острове действительно мало. Скорее всего, видимость нехватки создавалась искусственно, дабы такие, как она, скупали весь уголь, пускаясь ради этого на унижающие человеческое достоинство уловки. Отвращение Розы к подобным уловкам было так велико, что порой даже холод казался предпочтительнее. Она успокаивала себя мыслью, что осень едва перевалила на вторую половину и до зимы еще далеко. Встав с кресла, Роза направилась в заднюю часть дома, где находились ее спальня и будуар, сняла свитер, по обыкновению, бросила взгляд в зеркало на собственный бюст и надела другой свитер, более толстый и пушистый. В комнате царил печальный полумрак, так как за единственным окном находился высокий земляной откос, преграждающий доступ дневному свету. Вероятно, это помещение изначально предназначалось для детей, а родительская спальня находилась в примыкающей к нему комнате, где Роза устроила гостиную, которую еще не успела обставить; скорее всего, тогда большую часть дневного времени все члены семьи проводили в комнате, где ныне располагалась кухня. Войдя в эту самую кухню, Роза принялась резать овощи, необходимые для стряпни.

В тот день первая трапеза, которую ее мать удостоила бы звания «настоящей», и последовавшая за ней чашка кофе оказали на Розу весьма своеобразное воздействие, обострив все ощущения. Мадам Дюкен оставила ее бродить в тумане догадок и предположений: буквальный смысл сказанных экономкой слов представлялся очевидным, однако этого нельзя было сказать об их подтексте.

Началось с того, что одна из знакомых мадам Дюкен пожелала узнать, где обитает Роза.

– Ах! – воскликнула она, когда мадам Дюкен с готовностью удовлетворила ее любопытство. – Это ведь там, где меняют носильщиков.