Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна
Шрифт:
Над всем этим возвышалась установленная на вымощенной камнем площадке величественная статуя – в два человеческих роста, а то и больше, – из белоснежного, чуть ли не светящегося мрамора. Обнаженный мужчина, стройный, как танцовщик, и мускулистый, как борец, держал в вытянутой руке бронзовый, позеленевший от времени меч, словно призывая войско штурмовать обеденный зал. Шлем его был сдвинут на затылок, совершенные черты лица выражали властную суровость.
– «Воитель», – пробормотал Коска, зайдя в тень огромного клинка, окруженного ослепительным ореолом солнечного света.
– Да, работы Бонатине,
– Он воевал? – Монца скривила потрескавшиеся губы. – Из-за этого?
– Совсем недолго. Но дело того стоило. Она прекрасна, правда?
– Прекрасна, – соврал Коска.
Прекрасен кусок хлеба для голодного. Прекрасна крыша для бездомного. Прекрасно вино для пьяницы. Лишь те, кому нечего желать, ищут красоту в куске камня.
– А вдохновил скульптора Столикус, как я слышал, отдавший приказ начать знаменитую атаку в битве при Дармиуме.
Монца подняла бровь.
– И возглавивший ее, кажется? Думаю, по такому поводу он все-таки надел бы штаны.
– Это называется «художественная вольность», – огрызнулся Сальер. – Когда человек фантазирует, он вправе делать так, как ему нравится.
Коска сдвинул брови.
– В самом деле? А мне всегда казалось, что чем ближе к правде, тем больше мастер создает деталей, делающих работу стоящей…
Его прервал быстрый перестук каблуков. К герцогу торопливо подошел офицер с взволнованным, потным лицом, в измазанном с левой стороны сажей мундире. Опустился на одно колено и склонил голову.
– Ваша светлость…
Сальер даже не взглянул на него.
– Говорите, что там у вас.
– Был еще один приступ.
– Сразу после завтрака? – Герцог положил руку на живот и поморщился. – Типичный представитель Союза, этот Ганмарк, почтения питает ко времени принятия пищи не больше, чем вы, Меркатто. Каковы результаты?
– Талинцы пробили еще одну брешь, у гавани. Их отбросили, но с большими потерями. Мы значительно превосходим их числом…
– Да, да. Прикажите своим людям удерживать позиции как можно дольше.
Офицер облизнул губы.
– А… потом?
– Все будет кончено. – Сальер, не отрываясь, смотрел на статую.
– Слушаюсь, ваша светлость.
Офицер поспешил к выходу. Навстречу, без сомнения, героической и бессмысленной смерти, на месте той или другой бреши. Коска неоднократно замечал, что самые героические смерти – всегда бессмысленны.
– Скоро Виссерин падет. – Глядя на величественное изображение Столикуса, герцог прицокнул языком. – Как это… удручающе. Был бы я чуть больше похож на него…
– Худее? – пробормотал Коска.
– Я имел в виду – воинственней, но если уж мечтать, то почему бы и не худее? Благодарю вас за ваш… до неприличия честный совет, генерал Меркатто. У меня есть еще несколько дней, чтобы принять решение. – Отодвигая неизбежное ценой сотен жизней. – Тем временем, надеюсь, оба вы побудете здесь. Как и трое ваших друзей.
– В качестве гостей? – спросила Монца. – Или пленников?
– Каково приходится моим пленникам, вы уже видели. Что выберете?
Коска тяжело вздохнул, почесал шею. Выбор, кажется, напрашивался сам собой.
Мерзкий студень
Лицо у Трясучки почти зажило. Виднелась еще бледно-розовая полоса, тянувшаяся, пересекая бровь, ото лба до щеки. Да и той предстояло исчезнуть через пару деньков. Глаз еще побаливал, но в остальном все было в порядке. На кровати лежала Монца, прикрытая простыней по пояс, повернувшись к Трясучке худой спиной. И некоторое время он смотрел с улыбкой, как двигаются чуть заметно при дыхании ее ребра и то исчезают, то появляются между ними тени. Потом отвернулся от зеркала, подошел, неслышно ступая к окну, выглянул. Увидел горящий город, пламя, бушующее в ночи. Странно, но он почему-то не помнил, что это за город и что сам он здесь делает. Голова соображала медленно. Трясучка поморщился, потер щеку.
– Больно, – проворчал. – Больно, чтоб я сдох.
– Что, вот это больно?
Резко развернувшись, Трясучка отшатнулся к стене. Перед ним, упираясь лысой головой в потолок, с закованной в черный металл одной половиной тела и расписанной крохотными письменами другой, высился Фенрис Ужасающий, и лицо его мелко дергалось, как кипящая овсяная каша.
– Ты же… черт тебя дери, ты же умер!
Великан засмеялся.
– Ну да, черт меня дери, умер. – Тело его было насквозь проткнуто мечом. Рукоять торчала над бедром, кончик клинка выглядывал под рукою с другого бока. Фенрис ткнул могучим пальцем в кровь, что капала с рукояти на ковер. – Хочу сказать, вот это и впрямь больно. Ты волосы обрезал? Мне больше нравилось как раньше.
Бетод показал на свою разбитую голову – месиво из крови, мозгов, костей и волос.
– Шрать на ваш обоих. – Правильно выговаривать слова он не мог, ибо рот у него был вдавлен. – Вот уж што болиш так болиш. – Он зачем-то пнул Фенриса. – Пошему ты дал победишь шебя, тупиша, болван демонишешкий?
– Я вижу сон, – сказал Трясучка, пытаясь как-то объяснить себе это. Боль в лице все усиливалась. – Наверняка сон.
Кто-то запел:
– Я… сделан… из смерти! – Стукнул молоток по гвоздю. – Я – великий уравнитель! – Бац, бац, бац… и каждый звук отдавался болью в лице Трясучки. – Я – ураган в Высокогорье! – напевал себе под нос Девять Смертей, раздетый до пояса, весь в буграх мускулов и шрамах, заляпанный кровью, разрубая на куски труп брата Трясучки. – Значит, ты – хороший человек? – Показал ножом на Трясучку, усмехнулся. – Тверже надо быть, парень. Следовало убить меня, на хрен. Иди-ка, помоги отрубить ему руки, оптимист.
– Мертвые знают, как я не люблю эту скотину, но он прав. – На Трясучку глянула голова брата, приколоченная к штандарту Бетода. – Тверже надо быть. Милосердие и трусость – одно и то же. Слушай, ты не выдернешь этот гвоздь?
– Опять путаешься под ногами? – закричал отец, взмахнув винным кувшином. По лицу его катились слезы. – Нет чтобы ты умер, а он остался жив! Тварь никчемная! Никчемный, мягкотелый, никому не нужный кусок дерьма!
– Чушь все это, – прорычал Трясучка, усаживаясь у костра. Теперь у него болела вся голова. – Полная чушь!