Холодные берега
Шрифт:
Марк замолчал на миг. Ему было неприятно говорить, и я его понимал.
– Взял меня за воротник, приподнял, и сказал: «Если бы мое Слово было подлинным, Истинным Словом! Я бы весь мир так держал, как тебя, мальчик.»
– Достаточно неприятно, – осторожно сказал я.
– Да не очень, – ответил Марк. – Он меня на секунду приподнял. Владетель… он же слабый, если честно.
Мальчик улыбнулся.
Мне от этой улыбки стало неуютно. Когда заведу детей, не буду их поднимать за шкирку, раз такие реакции!
– А
– Понятно, – сказал я. – Хорошо, Марк. Я тебя понял.
Дилижанс ходко катил по дороге, лишь иногда нас потряхивало. Казалось бы – наслаждайся дорогой! В первом классе, вырвавшись из лап преторианцев! Но мы сидели, словно на собственных похоронах, молча и уныло.
– Церковь того же боится. Так, Ильмар? – спросила Хелен.
– Вроде бы да. Только Церковь тут не едина. Кто хочет прикончить Маркуса вместе с его Словом, а кто – употребить Слово по своему разумению.
– И кто хочет меня убить? – резко спросил Марк. – Я не знал, Ильмар! Правда, не знал.
– Слуги Искупителя, – через силу сказал я. Посмотрел на Луизу – та кивнула, сказала:
– Я когда-то думала, что это беда подлинная. Ну, что кто-то больше Сестру чтит, а кто-то Искупителя. Бог ведь один, и зачем к нему по-разному обращаться? А когда ушла от мира… Каждый сам решает, через кого мольбы к Господу слать. Каждый сам решает, что важнее: правда, от Бога пришедшая, или правда, к Богу обращенная… добрая твердость, или строгая мягкость. Так уж пошло. Это от природы человеческой, наверное. Не зря же Господь нас на мужчин и женщин поделил? Вот только… служить Искупителю труднее оказалось. Все время к добру призывать, добро требовать, из неразумных людей добро выбивать… разве выдержит слабая душа? Отсюда и костры, и походы столбовые…
Луиза замолчала, испуганно глядя на нас. Все мы молчали, глядя на нее, и во взглядах наших была растерянность. Ведь каждый уже понял – Хелен давным-давно, Марк позже, я только-только, что собой представляет настоятельница Луиза, бывшая баронесса.
Не блистала она умом, если честно говорить.
И слышать от нее что-то необычное, и на первый взгляд правильное, было странно.
– Я глупость сказала? – вполголоса поинтересовалась Луиза. Самомнение, вполне заменяющее ей сообразительность, впервые бежало с поля боя.
– Нет, – таким же шепотом ответила Хелен. – Вот именно, что нет…
Все сейчас зависело от ответа Луизы. Еще одной ссоры я не вынесу!
Настоятельница засмеялась. Спрятала лицо в ладони, покачиваясь отвернулась от нас.
– Вот как… оказывается… внимание завоевывать. В кои веки что-то умное сказать?
Ни я, ни Хелен, не решились ответить. Вместо нас это сделал Марк:
– У тебя вполне получилось.
Его слова напряжение разрядили. Смех, готовый перейти в гневную ссору, или в истерику, стих. Луиза вздохнула:
– Ладно.
– Ты права, сестра, – сказала Хелен. – Но что же нам делать? Скрываться всю жизнь? По диким землям скитаться?
– Иного выхода нет, – твердо ответила Луиза. Мне показалось, что тут Хелен с ней не согласна, но она смолчала.
Разговор затих как-то сам собой. Некоторое время мы сидели молча, потом Марк завозился, прилег на диване и задремал. Хелен немедленно последовала его примеру. Мы с Луизой держались дольше, поглядывая в окна, пока я не понял всю бессмысленность бодрствования. Даже если мы заметим какую опасность, все равно реагировать будет поздно. Даже с полноценным пикетом Стражи на дороге нам не справится… да и все равно, проснусь, едва дилижанс начнет останавливаться.
Успокоив себя этой мыслью, я прилег рядом с Марком и почти мгновенно заснул. Луиза осталась сидеть – прямая, строгая, напряженная.
Была ли у Искупителя в детстве такая хранительница?
…Если довелось путешествовать, то быстро привыкаешь спать на ходу. В крестьянской повозке, в утлом челноке, верхом. Если довелось много путешествовать, то и на своих двоих бредешь в такой дремоте, что покрепче иного сна будет.
На мягком диванчике, да по ровной дороге, в экипаже с хорошими рессорами – кучер не солгал, спать можно лучше, чем на перине. Только укачивают мягкие покачивания и легкий стук копыт. Могут и сны прийти, сны о доме – лучшая отрада для путника.
Но мне снился кошмар.
Снился мне ад.
Ледяная пустыня – без конца, без края. Небо – темное, ни звезды нет, но льется с него тусклый серый свет. И холодно. Ветра нет, ничего нет, словно взмыл в ту высь безвоздушную, о которой Хелен говорила.
А передо мной – столб. Деревянный столб, покрытый иголочками изморози.
И человек на нем – привязанный, прикрученный, с руками за спиной, вокруг столба обвитыми, кожа льдинками колючими затянута, голова поднята – будто пытался в последний раз в небо взглянуть.
В пустое, серое, выцветшее небо…
Я взвыл, закричал – от страха, от желания лицо руками закрыть, глаза выдрать – чтобы не видеть, не сметь видеть…
И проснулся.
Крик мой был не громче мышиного писка. Никто его и не слышал. Посмотрела на меня Луиза, по-прежнему бодрствующая, но только потому, что я поднял голову.
– Проснулся, Ильмар?
У меня не было сил ответить. Я молча отодвинул Марка, во сне уткнувшегося мне в грудь, сел.
– Кошмар? – догадалась Луиза.