Холодный бриз
Шрифт:
Полковник остановился и со стоном — побаливала ушибленная винтовочным прикладом спина — опустился на жалобно пискнувшую сеткой кровать. И все же, кому и, главное, для чего понадобилось с такой исторической скрупулезностью (одна проводка с выключателем чего стоят!) и… гм, жестокостью воссоздавать атмосферу шестидесятилетней давности?! Нет, с одной стороны Штайн вовсе не был столь наивен, чтобы не понимать, что отнюдь не всем в Украине по душе эти ежегодные маневры. Политический фактор — это раз, чувства людей, переживших ту страшную Войну или потерявших на ней своих родных — два, пророссийская, а, значит, откровенно антинатовская, направленность — три. Да и про акции протеста он прекрасно знал, как ни стремилась это скрыть принимающая сторона. Не дурак, все-таки, кой-чего в жизни понимает. Это вон американцы вместе со всякими новопринятыми в Альянс «малыми странами» пусть уши развешивают и в местный хлеб-соль верят, а он? У него отец, между прочим, воевал, всю войну, начиная с польской кампании, прошел, от унтера до гауптмана поднялся. Ну и рассказывал, бывало, нехотя — но рассказывал, особенно, когда сын уже младшим бундесофицером служил. И ведь не хотел он сюда
Да уж, странный день, явно, не его! Еще и это утреннее землетрясение, один из толчков которого едва не выбросил его из кровати — мало приятного, знаете ли, просыпаться подобным образом! Криво усмехнувшись, Штайн припомнил, как он, стараясь не наступать на осколки рассыпавшегося оконного стеклопакета, наскоро оделся и выскочил из номера, краем сознания отметив, что еще вчера отделанный светло-коричневыми «под дерево» панелями коридор за ночь изменился, оказавшись выкрашенным такой же, что и в этой комнате, краской. Ну и кому спрашивается, понадобилось срывать панели со стен и линолеум с пола? За одну ночь?! Еще и его комната… Штайн почувствовал, как по спине пробежал противный холодок, и щекотно шевельнулись на голове короткоостриженные седые волосы. Как, как он мог не заметить ЭТОГО с самого начала?! Нет, понятно, конечно, что спешил покинуть здание, что землетрясение, но должен был заметить, должен! Ведь за ночь изменился не только коридор, но и его запертая на ключ комната, так самая, где он благополучно проспал всю ночь! А спал он, по намертво въевшейся в кровь армейской привычке чутко, да и вставал часов в пять утра в туалет. И все оставалось по-прежнему. А вот после толчка, в доли секунды вырванный из объятий сна… Крашеные мрачные стены, рассохшийся пол, такая же, как здесь, лампочка под потолком. Намертво запавшие в память детали, временно скрытые под спудом куда более ярких воспоминаний…
НЕУЖЕЛИ ВСЁ ЭТО ПРАВДА?!
И ПРОИСХОДЯЩЕЕ ВОВСЕ НИКАКАЯ НЕ МИСТИФИКАЦИЯ, НЕ ПРОВОКАЦИЯ, НЕ ВОЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ?!
ТАК ЗНАЧИТ…
Голова предательски закружилась, и полковник поспешно привалился боком к никелированной спинке кровати — не хватало только упасть на пол. С трудом сфокусировал взгляд на каком-то светлом пятне в углу. Газета. Старая, пожелтевшая газета, невесть кем смятая и забытая в комнате. Штайн поднялся и на негнущихся ногах пересек помещение, подняв скомканный лист. Набранный на русском поблекший текст передовицы его не интересовал, только шапка. Точнее, плохо различимые цифры в самом углу бумажного листа. 08.05.1940. Восьмого мая одна тысяча девятьсот сорокового года. Цифры расплывались в глазах, не то от волнения, не то от предательски выступивших слез. СОРОКОВОГО ГОДА! Науськиваемый из-за океана полоумный акварельщик уже разжег пожар новой мировой войны, самой страшной и кровавой войны двадцатого века. Его отец уже призван в вермахт, и мать с ужасом ждет свежих выпусков Die Deutsche Wochenschau. Боится она зря. Отец вернется, пусть без руки, которую ему отнимут, спасая жизнь, в советском военном госпитале, но вернется, и через пять лет родится он, Ганс Отто Штайн. Затем он поступит в военное училище, подпишет контракт, переживет и холодную войну, и Стену, и объединение Германии. Пройдут годы, много, много лет. Родятся дети, внуки. И вот однажды, летом 2008 года оберст Штайн поедет на маневры, и… его, вполне может так стать, не станет. Вообще не станет. Если всё именно так, как он предполагает, то вовсе не факт, что он вообще появится на свет. История изменится, вся история изменится. Как у Брэдбери с его бабочкой. Сталин узнает о дате германского нападения — когда там это произошло, в двадцатых числах июня, вроде? — и за год сумеет хоть что-то предпринять. И история рухнет; пойдет не так, как было в реальности. И сброшенная с английского бомбардировщика бомба, возможно, упадет вовсе не на соседский дом, как рассказывала мать, а на их. И отец не вернется с войны, а останется на ней навсегда. Господи, как же страшно знать… нет, не знать — предвидеть — то, что только может случиться! Если, конечно, он, Ганс Отто Штайн, не сумеет остановить этот набирающий обороты чудовищный молох. Нет, не ради себя — ну, не родится он, так не родится — ради других. Ради иссушенных чудовищным жаром английских зажигательных бомб людей-головешек Дрездена, ради невесомого пепла печей Освенцима, Бухенвальда, Дахау и Майданека, ради бессмысленно погибших в Берлине мальчишек из гитлерюгенда, ради миллионов не вернувшихся с войны и погибших под бомбами немцев и русских, ради полувековой ненависти евреев. Да, он знает, ради чего теперь стоит жить. И что делать. Главное — не ошибиться. Ведь он, как ни крути, немец и в первую очередь должен думать о своей нации… не забывая, впрочем, ни спасенного русскими хирургами отца, досрочно отпущенного по ранению из плена, ни вполне лояльного отношения властей ГДР к его оставшимся в восточном Берлине родственникам…
За дверью протопали, скрипя рассохшимися коридорными половицами, тяжелые шаги. Подошедший человек что-то негромко спросил у охранника и, получив ответ, повернул в замке ключ. И, пожалуй, только этот равнодушный металлический скрежет и спас Штайна от постыдного в его положении обморока…
В комнате, где ее заперли, несмотря на июль, было холодно. Очень — не очень, но холодно. Сначала Юля думала, что это нервное, следствие перенесенного стресса — не каждый день видишь, как на твоих глазах стреляют в живых людей, однако через полчаса поняла, что дело просто в отсыревших стенах. Странное место, никакого ремонта, ну чистый бомжацкий подвал! Серые бетонные стены, ржавая кровать, на которую и сесть-то противно, не то, что лечь, небольшое окошко под потолком. Похоже, и вправду подвал. Ни санузла, ни малейшего намека хоть на какие-то удобства. Журналистка безнадежно откинула крышку телефона, в очередной раз прочитав безрадостное «поиск сети», и со вздохом захлопнула «раскладушку». Еще и связи нет, наверное, из-за того, что она в подвале. Или телефон поломался, когда она его на землю уронила. В общем, полная безнадега. Вот тебе и официальная аккредитация, и профессионализм, и возможный грант! Кажущаяся недавно такой достижимой сверкающая перспектива вдруг оказалась… еще более достижимой. Вон она, эта перспектива, протяни руку — и достанешь. Серый сырой бетон, замусоренный пол, низкий потолок в разводах плесени, какие-то ржавые трубы вдоль стены. Три метра от одной перспективы до другой. Итого девять квадратов. Или десять? Наморщив загорелый лобик, Соломко распахнула мобилу и нашла в настройках калькулятор. Ага, девять все-таки. Хотя, ей-то какая разница? Ладно, скоро все закончится. Собственно, ее здесь наверняка ради собственной же безопасности и заперли — вон, как там стреляли! Видимо, что-то пошло не так, мало ли, армия, все-таки… Может, случайно выдали эти, как их — боевые патроны, — вот и постреляли друг друга по ошибке. Соответственно, сейчас разбираются, кто виноват, решают. А к ней сейчас придет какой-нибудь офицер, хорошо бы, чтоб кто-то из красавцев-морпехов, но на худой конец сойдет и тот импозантный седой подполковник, и выпустит ее отсюда. Репортаж-то еще не готов, но зато, что это будет за репортаж! Конфетка! Или нет, скорее бомба, самая настоящая бомба! Эксклюзив, одним словом. Редактор слюной захлебнется. А Лерку из светской хроники и Ольку из криминальной и вовсе стопудово жаба задушит. Насмерть. И никакие личные, читай — «постельные», знакомства с руководством не помогут! А заголовок? Ох, какой это будет заголовок: «известная столичная журналистка С., рискуя жизнью…».
Словно, отзываясь на ее мысли, дверь внезапно распахнулась, противно пискнув ржавыми петлями, и в комнатушку заглянул долгожданный офицер. Правда, не штатовский морпех, и не седой подполковник, но тоже ничего. Только форма какая-то неопрятная, помятая, и погон не видно. Зато мордашка ничего, смазливенькая, и плечи широкие.
— Пошли, — не ответив на ее улыбку, мотнул головой широкоплечий.
— А повежливее? — кокетливо наклонила голову Юля. — А у вас какое звание? Майор?
— Вперед, я сказал, — не поддался тот. — Молча. Говорить станешь, когда разрешат.
— Фу, как грубо… — довести фразу до конца журналистка не успела — офицер пребольно сжал ее плечо рукой и просто выпихнул в коридор, причем, с такой силой, что она едва не вмазалась в противоположную от двери стену.
— Пошла вперед, я следом. Начнешь рыпаться — будет больно, обещаю. А это еще что? — стальные пальцы грубо вырвали из ее вспотевшей ладошки коробочку телефона. — Твою мать, приказал же обыскать! Идиоты, б…ть. Ладно, пошли…
с. Чабанка, военный городок БС-412, 17 июля 1940 года
— Да ты что, сержант, совсем рехнулся?! — генерал-майор Матвей Васильевич Захаров очумело взглянул на застывшего рядом с запыленной эмкой адъютанта. — Что значит «не пропущу»? Ты что, не видишь, кто я?
— Так точно, вижу, — едва не теряя от ужаса сознания, тем не менее, выпалил в ответ часовой. — Но не пущу. Это приказ лично начальника особого отдела и товарища коменданта.
— Тьфу ты, — в сердцах сплюнул в мелкую причерноморскую пыль генерал. — А ты неплохой красноармеец, смелый. Ладно, зови сюда кого-то из них. Телефон-то на КПП есть?
— Так точно, есть.
— Ну, так звони, несчастье, — нисколько не заботясь о чистоте кителя, Захаров оперся о крыло автомашины и щелкнул крышкой портсигара, наблюдая, как упрямый часовой пятится в свою будку, гордо именуемую «северным контрольно-пропускным пунктом». Прежде чем прикурить от поднесенной адъютантом зажигалки, Матвей Васильевич расстегнул ворот, повертел головой:
— Уф и жарко сегодня. Парит, дождь видно будет. Ну что там, боец, дозвонился?
Немного расслабившийся часовой появился на порожке:
— Так точно, товарищ генерал-майор, сейчас товарищ старший лейтенант государственной безопасности подойдет.
— Что? — удивленно поднял бровь Захаров. — Подойдет? А на хрена он мне здесь нужен, этот твой лейтенант? Что, не мог просто отдать приказ пропустить?!
— Не могу знать, товарищ генерал-майор, приказано передать.
— И все равно не пропускать? — полушутя переспросил тот, затягиваясь.
— Так точно, не пропускать, — не моргнув глазом, кивнул часовой. — Просили особо отметить.
— Да что тут за бардак творится?! — не выдержал, наконец, Захаров, яростно отшвыривая недокуренную папиросу. — Ладно, разберемся… — он с удивлением взглянул на пустую руку и раздраженно полез в карман за портсигаром, однако закурить не успел: из КПП выскочил, на бегу оправляя гимнастерку, обещанный лейтенант НКВД.
— Товарищ генерал-майор, прошу прощения за вынужденную задержку. Старший лейтенант госбезопасности Качанов. Разрешите обратиться… лично?
— Обращайтесь, — мрачно буркнул Захаров.