Холодный дом (главы I-XXX)
Шрифт:
Так в самой гуще грязи и в самом сердце тумана восседает лорд верховный канцлер в своем Верховном Канцлерском суде.
– Мистер Тенгл, - говорит лорд верховный канцлер, не вытерпев, наконец, красноречия этого ученого джентльмена.
– М'лорд?
– отзывается мистер Тенгл.
Никто так тщательно не изучил дела "Джарндисы против Джарндисов", как мистер Тенгл. Он этим славится, - говорят даже, будто он со школьной скамьи ничего другого не читал.
– Вы скоро закончите изложение своих доводов?
– Нет, м'лорд... много разнообразных вопросов... но мой долг повиноваться... вашей м'лости, - выскальзывает ответ из уст мистера Тенгла.
– Мы должны выслушать еще нескольких адвокатов, не правда ли?
–
Восемнадцать ученых собратьев мистера Тенгла, каждый из которых вооружен кратким изложением дела на восемнадцати сотнях листов, подскочив, словно восемнадцать молоточков в рояле, и, отвесив восемнадцать поклонов, опускаются на свои восемнадцать мест, тонущих во мраке.
– Мы продолжим слушание дела через две недели, в среду, - говорит канцлер.
Надо сказать, что вопрос, подлежащий обсуждению, это всего лишь вопрос о судебных пошлинах, ничтожный росток в дремучем лесу породившей его тяжбы, - и уж он-то, несомненно, будет разрешен рано или поздно.
Канцлер встает; адвокаты встают; арестанта поспешно выводят вперед; человек из Шропшира взывает: "Милорд!" Блюстители порядка, законности и интересов короля негодующе кричат: "Тише!" - бросая суровые взгляды на человека из Шропшира.
– Что касается, - начинает канцлер, все еще продолжая судоговорение по делу "Джарндисы против Джарндисов", - что касается молодой девицы...
– Прош'прощенья, ваш'милость... молодого человека, - преждевременно вскакивает мистер Тенгл.
– Что касается, - снова начинает канцлер, произнося слова особенно внятно, - молодой девицы и молодого человека, то есть обоих молодых людей...
(Мистер Тенгл повержен во прах.)
– ...коих я сегодня вызвал и кои сейчас находятся в моем кабинете, то я побеседую с ними и рассмотрю вопрос - целесообразно ли вынести решение о дозволении им проживать у их дяди.
Мистер Тенгл снова вскакивает.
– Прош'прощенья, ваш'милость... он умер.
– Если так, - канцлер, приложив к глазам лорнет, просматривает бумаги на столе, - то у их деда.
– Прош'прощенья, ваш'милость... дед пал жертвой... собственной опрометчивости... пустил пулю в лоб.
Тут из дальних скоплений тумана внезапно возникает крохотный адвокат и, пыжась изо всех сил, гудит громоподобным басом:
– Ваша милость, разрешите мне? Я выступаю от имени своего клиента. Молодым людям он приходится родственником в отдаленной степени родства. Я пока не имею возможности доложить суду - в какой именно степени, но он бесспорно их родственник.
Эта речь (произнесенная замогильным голосом) еще звучит где-то в вышине меж стропилами, а крохотный адвокат уже плюхнулся на свое место, скрывшись в тумане. Все его ищут глазами. Никто не видит его.
– Я побеседую с обоими молодыми людьми, - повторяет канцлер, - и рассмотрю вопрос о дозволении им проживать у их родственника. Я сообщу о своем решении завтра утром, когда открою заседание.
Канцлер уже собирается легким поклоном отпустить адвокатов, но тут подводят арестанта. Его запутанные дела, по-видимому, невозможно распутать, и остается только отдать приказ отвести его обратно в тюрьму, что и выполняют немедленно. Человек из Шропшира решается воззвать еще раз: "Милорд!" - но канцлер, заметив его, мгновенно исчезает. Все остальные тоже исчезают мигом. Батарею синих мешков заряжают тяжелыми бумажными снарядами, и клерки тащат ее прочь; полоумная старушка удаляется вместе со своими документами; опустевший суд запирают.
О, если б можно было здесь запереть всю им содеянную несправедливость, все горе, им принесенное, и сжечь дотла вместе с ним как огромный погребальный костер, - какое это было бы счастье и для лиц, непричастных к тяжбе "Джарндисы против Джарндисов"!
ГЛАВА II
В большом свете
В этот слякотный день нам довольно лишь мельком взглянуть на большой свет. Он не так уж резко отличается от
Большой свет не велик. Даже по сравнению с миром таких, как мы, впрочем тоже имеющим свои пределы (в чем вы, ваша светлость, убедитесь, когда, изъездив его вдоль и поперек, окажетесь перед зияющей пустотой), большой свет - всего лишь крошечное пятнышко. В нем много хорошего; много хороших, достойных людей; он занимает предназначенное ему место. Но все зло в том, что этот изнеженный мир живет, как в футляре для драгоценностей, слишком плотно закутанный в мягкие ткани и тонкое сукно, а потому не слышит шума более обширных миров, не видит, как они вращаются вокруг солнца. Это отмирающий мир, и порождения его болезненны, ибо в нем нечем дышать.
Миледи Дедлок вернулась в свой лондонский дом и дня через три-четыре отбудет в Париж, где ее милость собирается пробыть несколько недель; куда она отправится потом, еще неизвестно. Так, стремясь осчастливить парижан, предвещает великосветская хроника, а кому, как не ей, знать обо всем, что делается в большом свете. Узнавать об этом из других источников было бы не по-светски. Миледи Дедлок провела некоторое время в своей линкольнширской "усадьбе", как она говорит, беседуя в тесном кругу. В Линкольншире * настоящий потоп. Мост в парке обрушился - одну его арку подмыло и унесло паводком. Низина вокруг превратилась в запруженную реку шириной в полмили, и унылые деревья островками торчат из воды, а вода вся в пузырьках - ведь дождь льет и льет день-деньской. В "усадьбе" миледи Дедлок скука была невыносимая. Погода стояла такая сырая, много дней и ночей напролет так лило, что деревья, должно быть, отсырели насквозь, и когда лесник подсекает и обрубает их, не слышно ни стука, ни треска - кажется, будто топор бьет по-мягкому. Олени, наверное, промокли до костей, и там, где они проходят, в их следах стоят лужицы. Выстрел в этом влажном воздухе звучит глухо, а дымок из ружья ленивым облачком тянется к зеленому холму с рощицей на вершине, на фоне которого отчетливо выделяется сетка дождя. Вид из окон в покоях миледи Дедлок напоминает то картину, написанную свинцовой краской, то рисунок, сделанный китайской тушью. Вазы на каменной террасе перед домом весь день наполняются дождевой водой, и всю ночь слышно, как она переливается через край и падает тяжелыми каплями - кап-кап-кап - на широкий настил из плитняка, исстари прозванный "Дорожкой призрака". В воскресенье пойдешь в церковку, что стоит среди парка, видишь - вся она внутри заплесневела, на дубовой кафедре выступил холодный пот, и чувствуешь такой запах, такой привкус во рту, словно входишь в склеп дедлоковских предков. Как-то раз миледи Дедлок (женщина бездетная), глядя ранними сумерками из своего будуара на сторожку привратника, увидела отблеск каминного пламени на стеклах решетчатых окон, и дым, поднимающийся из трубы, и женщину, догоняющую ребенка, который выбежал под дождем к калитке навстречу мужчине в клеенчатом плаще, блестящем от влаги, - увидела и потеряла душевное спокойствие. И миледи Дедлок теперь говорит, что все это ей "до смерти надоело".
Вот почему миледи Дедлок сбежала из линкольнширской усадьбы, предоставив ее дождю, воронам, кроликам, оленям, куропаткам и фазанам. А в усадьбе домоправительница прошла по комнатам старинного дома, закрывая ставни, и портреты покойных Дедлоков исчезли - словно скрылись от неизбывной тоски в отсыревшие стены. Скоро ли они вновь появятся на свет божий - этого даже великосветская хроника, всеведущая, как дьявол, когда речь идет о прошлом и настоящем, но не ведающая будущего, пока еще предсказать не решается.