Холодный дом (главы XXXI-LXVII)
Шрифт:
– Я не думаю, - сказал он, - что могут возникнуть подозрения, связанные с вами, дорогая моя. Но многое можно заподозрить и не зная о вас.
– Если говорить о юристе, это верно, - согласилась я.
– Но с тех пор как я начала так тревожиться, я все думаю о двух других лицах.
И я рассказала ему все про мистера Гаппи, который, возможно, о чем-то смутно догадывался в то время, когда я сама еще не понимала тайного смысла его слов; впрочем, после нашей последней встречи я уже не сомневалась, что он болтать не будет.
– Прекрасно, -
– В таком случае, мы пока можем забыть о нем. А кто же второй?
Я напомнила ему о горничной француженке, которая так настойчиво стремилась поступить ко мне.
– Да!
– отозвался он задумчиво.
– Она опаснее клерка. Но, в сущности, дорогая, ведь она всего только искала нового места. Незадолго перед этим она видела вас и Аду и, естественно, вспомнила о вас. Просто она хотела наняться к вам в горничные. Вот и все.
– Она вела себя как-то странно, - сказала я.
– Да, странно, но странно вела она себя и тогда, когда ей вдруг пришла блажь сбросить туфли и шлепать по лужам в одних чулках, с риском простудиться насмерть, - сказал опекун.
– Однако раздумывать обо всех этих шансах и возможностях - это значит бесполезно тревожиться и мучиться. Каждый пустяк может показаться опасным, если смотреть на него с подобной точки зрения. Не теряйте надежды, Хозяюшка. Нельзя быть лучше, чем вы; и теперь, когда вы знаете все, будьте самой собой, будьте такой, какой были раньше. Это самое приятное, что вы можете сделать для всех. Поскольку я знаю вашу тайну...
– И так облегчаете мне это бремя, опекун, - вставила я.
– ...я буду внимательно следить за всеми событиями, происходящими в этой семье, насколько это возможно на расстоянии. А если наступит время, когда я смогу протянуть руку помощи и оказать хоть малейшую услугу той, чье имя лучше не называть даже здесь, я приложу все усилия, чтобы сделать это ради ее милой дочери.
Я поблагодарила его от всего сердца. Да и как было не благодарить! Я уже подошла к двери, как вдруг он попросил меня задержаться на минуту. Быстро обернувшись, я опять заметила, что выражение лица у него такое же, как в тот памятный мне вечер, и вдруг, сама не знаю почему, меня осенила неожиданная догадка, и мне показалось, что, быть может, я когда-нибудь его и пойму.
– Милая Эстер, - начал опекун, - я давно уже думал, что мне нужно кое-что сказать вам.
– Да, опекун?
– Трудновато мне было подойти к этому, да и сейчас еще трудно. Мне хотелось бы высказаться как можно яснее, с тем чтоб вы тщательно взвесили мои слова. Вы не против того, чтобы я изложил это письменно?
– Дорогой опекун, как могу я быть против того, чтобы вы написали что-нибудь и дали прочесть мне?
– Так скажите же мне, милая вы моя, - промолвил он с ясной улыбкой, правда ли, что я сейчас такой же простой и непринужденный... такой же откровенный, честный и старозаветный, как всегда?
Я совершенно искренне ответила: "Вполне". И это была истинная правда, ибо
– Может быть, вам кажется, что я умолчал о чем-нибудь, сказал не то, что думал, утаил что-то - все равно что?
– спросил он, и его живые ясные глаза встретились с моими.
Я без колебания ответила, что, конечно, нет.
– Можете вы вполне полагаться на меня и верить всему, что я говорю, Эстер?
– Безоговорочно!
– ответила я от всего сердца.
– Моя дорогая девочка, - сказал опекун, - дайте мне руку.
Он взял мою руку, легонько обнял меня, глядя мне в лицо все с той же неподдельной искренностью и дружеской преданностью, с той же прежней готовностью защищать меня, которые сразу превратили этот дом в мой родной дом, и сказал мне:
– С того зимнего дня, когда мы с вами ехали в почтовой карете, вы заставили меня перемениться, милая моя. Но, главное, вы с тех пор сделали мне бесконечно много добра.
– Ах, опекун, а вы? Чего только не сделали вы для меня с той поры!
– Ну, - сказал он, - об этом теперь вспоминать нечего.
– Но разве можно это забыть?
– Да, Эстер, - сказал он мягко, но серьезно, - теперь Это надо забыть... забыть на некоторое время. Вам нужно помнить только о том, что теперь ничто не может меня изменить - я навсегда останусь таким, каким вы меня знаете. Можете вы быть твердо уверенной в этом, дорогая?
– Могу; твердо уверена, - сказала я.
– Это много, - промолвил он.
– Это все. Но я не должен ловить вас на слове. Я не стану писать того, о чем думаю, пока вы не будете убеждены, что ничто не может изменить меня, такого, каким вы меня знаете. Если вы хоть чуть-чуть сомневаетесь, я не буду писать ничего. Если же вы, по зрелом размышлении, утвердитесь в этой уверенности, пошлите ко мне Чарли "за письмом" ровно через неделю. Но не присылайте ее, если не будете уверены вполне. Запомните, в этом случае, как и во всех остальных, я полагаюсь на вашу правдивость. Если у вас не будет уверенности, не присылайте Чарли!
– Опекун, - отозвалась я, - да ведь я уже уверена. Я так же не могу изменить свое убеждение, как вы не можете перемениться ко мне. Я пошлю Чарли за письмом. Он пожал мне руку и не сказал больше ни слова. И в течение всей следующей недели ни он, ни я не говорили об этом. Когда настал назначенный им вечер, я, как только осталась одна, сказала Чарли:
– Чарли, пойди постучись к мистеру Джарндису и скажи ему, что пришла от меня "за письмом".
Чарли спускалась по лестнице, поднималась по лестнице, шла по коридорам, а я прислушивалась к ее шагам, и в тот вечер извилистые ходы и переходы в этом старинном доме казались мне непомерно длинными; потом она пошла обратно, по коридорам, вниз по лестнице, вверх по лестнице и, наконец, принесла письмо.