Холодный туман
Шрифт:
…После того, как было решено во что бы ни стало взять крупнейший на Балтике город — порт Данциг, командующий воздушной армией генерал-лейтенант Вершинин приказал производить на Данциг «звездные» налеты. Волны дальних и ближних бомбардировщиков с разных высот день и ночь бомбили город, который был словно начинен зенитными батареями. Эти батареи стояли на улицах, узких переулках, на крышах домов, в темных, похожих на колодцы дворах. От мощного огня зениток авиация несла огромные потери, и штурмовикам совместно с истребителями было приказано подавить эту мощь, заставить замолчать батареи.
«Ил-2» и часть истребителей налетали на город с разных сторон и летали буквально над крышами домов, сбрасывая на зенитные батареи бомбы, поливая их пулеметными трассами. Город горел, он был превращен в кромешный ад, но продолжал сопротивляться. Другая часть истребителей непрерывно ввязывалась в схватки с «мессерами» и «фокке-вульфами». Геринг посылал сюда остатки лучших своих летчиков, асов, закаленных в сотнях воздушных боев. Они дрались с упорством загнанных в угол зверей, почти на каждом борту «мессера» и «фоккера» было написано черной краской: «Победа или смерть!»
А Микола Череда перед тем, как в очередной раз поднять свою эскадрилью в воздух, говорил:
— Вот что, «славяне-воздухоплаватели», вы сами видите, что война подходит к концу. Что из этого следует? А следует из этого вот что: не лезть на рожон, по силе возможности беречь себя, зря не подставлять брюхо своей «воздухоплавательной» машины под пулеметную трассу немцев. Какой смысл погибнуть накануне победы? — Он оглядывал «славян-воздухоплавателей» внимательным строгим взглядом и продолжал: — Но это совсем не означает, что кто-то из нас вправе уклониться от боя или выйти из него, если он уже идет, или по всем человеческим и божеским законам не прикрыть товарища, которого атакует какая-нибудь сволочь. Надеюсь, всем все ясно? Эскадрилья начинала войну недалеко от нашей границы, прошла-пролетела путь, дай боже, каждой эскадрилье пройти-пролететь такой же, поэтому замарать ее честь никому не позволено. А посему зарубим себе на носу: драться будем так, как дрались наши товарищи, которые не думали о том, чтобы беречь свои жизни. Надеюсь, все ясно? Вопросы есть?
— Есть, — кто-нибудь обязательно по-ученически поднимал руку. — Из вашей замечательно трогательной речи, товарищ командир эскадрильи, не совсем ясно: беречь себя или не беречь? С одной стороны вроде получается как беречь, а с другой…
— Отставить разговорчики, — подытоживал Микола Череда свою душещипательную беседу. — Беречь, не беречь… Драться надо, а не философию разводить.
А сам-то и не уберегся…
Сам-то Микола — словно обезумел от ненависти к этим «живодерам с волчьими рылами», как он называл немецких летчиков, с которыми по нескольку раз в день приходилось ему встречаться в чужом, неприветливом небе.
Особенно ненависть захлестнула Миколу после трагедии, случившейся в один из пасмурных дней, скорее напоминавший позднюю осень, чем весну. Эшелоны грязных, будто истоптанных нечистыми сапогами туч ползли по беспросветному небу, мрачная сетка нудного мелкого дождя повисла над землей, намертво придавив к ней все живое. Видимости почти никакой, и впервые за долгие дни небо не гудело от рева моторов, не взрывалось пулеметными очередями: ни один самолет ни с той, ни с другой стороны не взлетал и, кажется, не собирался взлетать. Издалека слышались раскаты артиллерийской дуэли, но к ней уже давно привыкли и никто уже не обращал внимания.
Микола Череда распорядился: «Всем беспросветно дрыхнуть и набираться сил для грядущих боев». Сам тоже, выкурив подряд две или три папиросы, упал на деревянный топчан в бараке, где еще недавно обитали немецкие летчики, до хруста потянулся и уже собрался было смежить веки, как вдруг перед ним предстал с улыбающимся, каким-то по-особому просветленным лицом Валерий Строгов. Присел на край топчана и счастливым голосом сказал:
— Радость у меня, товарищ командир эскадрильи. Очень большая радость.
— Когда у летчика случается большая радость, — заметил Микола, — то ему лучше обращаться по-человечески, а не по уставу. Например, так: «Большая радость у меня, друг Микола…» Ну, давай выкладывай.
И Валерий «выложил».
Полчаса назад разыскал его какой-то сержант-пехотинец и вручил вот это небольшое письмецо. От отца. С которым он, Валерий, не виделся с самого начала войны. Оказывается, отец сейчас совсем рядом. Командует ротой автоматчиков. Сержант, таджик по национальности, Ходжа его имя, коротко рассказал: были они в окружении. Выбралась из него всего горстка солдат. Остальные погибли. Ну, разжаловали полковника Строгова до капитана. И до сих пор он капитан — ничего другого не присваивают. Каким образом командир роты Строгов узнал, что его сын рядом — таджик Ходжа не знает…
— В письме он пишет, — закончил Валерий, — что завтра обязательно наведается в эскадрилью, чтобы повидаться.
— Радость действительно большая, — оживленно сказал Микола Череда, — надо приготовиться к встрече. Отдам приказ по эскадре, чтобы ни один «воздухоплаватель» из сегодняшних ста граммов не употребил ни одного грамма. Все оставляем на завтра.
Давно Микола Череда не видал Валерия Строгова таким оживленным и счастливым. Бывало, вроде как и весело смеется Строгов, и балагурит, и на шутку отвечает шуткой, и затянет какую-нибудь любимую летчиками песню, но чует командир эскадрильи Микола Череда затаенную тоску Валерия и в песне, и в шутке, и в смехе. И чем дальше он ничего не слышит об отце, тем сильнее захватывает его тоска, от которой летчик не может избавиться.
И вот сразу все изменилось. Ну прямо светится весь Валерий Строгов, даже места себе не находит от радостного возбуждения, ему, наверное, каждая минута ожидания встречи с отцом кажется вечностью; суетится, суетится летчик, ордена и медали так надраил зубным порошком, что каждый орден и каждая медаль стали похожими на маленькие солнца.
Микола украдкой поглядывает на давнего своего однополчанина и сам чувствует, как оттаивает его душа, как входит в душу что-то теплое и светлое. И он, то ли в шутку, То ли всерьез — но говорит Строгову:
— Вот появится часа через два-три погода, крикну я своим «воздухоплавателям»: «По самолетам!», а тебя на небо не пущу: Куда тебе такому суетному летать!
Валерий смеется:
— Я ради встречи с батей, чтоб отметить ее по-фронтовому, как минимум пару «худых» в землю вгоню. Это уж точно, товарищ командир эскадрильи, извините — друг Микола.
— Ну, давай, друг Валера, — смеется и Микола Череда. — Вогнать в землю пару «худых» — это и вправду хороший будет подарок твоему бате.