Холодный туман
Шрифт:
— Вот и встретились, Денисио. Хотя и не в очень добрый час, но все же встретились. Плесни себе маленько, выпьем заказанные в тот день фронтовые. Чего смотришь на меня такими глазами? Трудно узнать того Николаса?
— Трудно.
— Будто с того света вернулся Николай Бабичев? Так?
— Так. Вроде как помяла тебя судьба-судьбишка.
— Помяла, брат. Изрядно помяла. А чего не спрашиваешь, как я тут оказался?
— Давай лучше все по порядку. С того дня, как вернулся из Испании. И вот до этой встречи.
— Это можно. Хотя и нелегко все вспоминать.
В Одесском порту встречали их, как героев. Духовой оркестр, гирлянды цветов, пламенные речи. Пожилой моряк говорил с трибуны:
— Слушайте, товарищи, что сказала о воинах-интернационалистах великая дочь испанского народа Долорес Ибаррури: «Они отдали нам все: свою юность и свою зрелость, свои знания и свой опыт, свою кровь или свою жизнь, свои надежды, свои стремления. И ничего не требовали. Искали только свое место в борьбе. И почитали за честь для себя умирать за нас».
И опять музыка, овации, слезы на глазах у женщин, пионеры скандировали: «Слава! Слава! Слава!».
Николай Бабичев стоял у самой трибуны. Два ордена Красного Знамени на груди, портупея, прицепленный к поясу старенький шлем — самая дорогая реликвия, в котором он совершал боевые вылеты.
Кто-то с трибуны позвал:
— Товарищ летчик, поднимитесь сюда, скажите несколько слов.
И вот Бабичев на трибуне.
— Я хочу, чтобы мы все минутой молчания почтили память тех, кто погиб в первых схватках с фашистами. Я хочу, чтобы мы никогда о них не забывали. Я лично клянусь, что буду помнить своих товарищей до конца дней…
Когда он опустился с трибуны, к нему подошла седая женщина, обняла его и трижды поцеловала.
— Спасибо тебе, сынок. Мой сын остался там навсегда. Он был танкистом. Никто не должен забывать наших сыновей — ни мертвых, ни живых. Ты хорошо сказал. Такие слова поддерживают нас в самые горькие минуты…
Через месяц Бабичев был направлен в летную часть, где его сразу назначили командиром звена. В воздухе уже попахивало пороховым дымом, и хотя из официальных источников было известно, что войны с Германией в ближайшем будущем не ожидается, командиры летных частей особого покоя авиаторам не давали. Целыми днями, а порой и ночами в воздухе гудели моторы: летчики отрабатывали элементы боев — массированные удары по целям, маневры против зенитных батарей, одиночные и групповые вылеты в «тылы противника».
Звено Николая Бабичева отмечалось в приказах по части как лучшее звено по всем параметрам — сказывался опыт «Николаса», накопленный им в Испании. Часто на разборах полетов командир эскадрильи, предоставляя слово Бабичеву, говорил: «Я попросил бы все экипажи с особой внимательностью анализировать действия звена старшего лейтенанта Бабичева. Именно действия этого звена позволяют нам воочию убеждаться, что нашим самолетам по плечу выполнение самых сложных задач».
В авиачасти было много молодых летчиков и штурманов — вчерашних выпускников летных училищ. В свободное от полетов время они гурьбой ходили за Бабичевым, видя в нем своего кумира; он был для них человеком особенным, ни с кем не сравнимым, его рассказы о боях в Испании они слушали затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы слово, они, наверно, страшно переживали, что им не довелось и теперь уже не доведется быть там, где пришлось побывать старшему лейтенанту, а он говорил: «У вас еще все впереди, вам еще, наверняка, придется подраться с таким же зверьем, с каким мы дрались в Испании». В ответ он слышал: «Хотя бы скорее…»
Бабичев понимал их желание показать себя, но сам думал, вспоминая тех, кто не вернулся вместе с ним домой: «Дай Бог, чтобы вам не довелось увидеть того, что довелось повидать нам».
Но вот наступил 1940-й.
До Николая Бабичева доходили слухи, будто кое-кого из его друзей-испанцев (так уж повелось, что интернационалистов, участвовавших в революционно-освободительной войне Испании, часто величали «испанцами») арестовывали. Называли даже имена и фамилии людей, которых Бабичев отлично знал. Однако он не мог в это поверить. Усмехался: «Алехандро? — Петр Александров, срубивший два „фиата“ и одного „хейнкеля“ в боях под Мадридом? Мишель — Мишка Родионов, на бреющем штурмовавший пригородный парк Мадрида Косо-дель-Кампо, где засели марокканцы. Подошел на своем „СБ“ по речке Мансанарес — и пошел поливать из пулеметов этих головорезов в разноцветных бурнусах… Или Андреас — Сеня Андреев, под Гвадалахарой вогнавший в землю пару „юнкерсов“? Какая чепуха, какая нелепица! Видно, кто-то с провокационной целью распускает подобные слухи. „Враги народа“… Какого народа, какие враги? Кто-то, конечно, сеет смуту. В мутной воде хотят половить рыбку…»
Нет, не мог в это поверить бывший летчик интернациональной эскадрильи Николас — Николай Бабичев. Не мог! Не хотел верить. А все же тревога закрадывалась в сердце, не давая покоя. Длинными зимними ночами лежал без сна, к чему-то прислушивался, часто поднимался с постели, бродил взад-вперед по своей комнатушке, иногда доставал из шкафа бутылку с водкой, выпивал два-три глотка, однако облегчения это не приносило.
А тут еще новое, какое-то непонятное отношение со стороны командира эскадрильи. Смотрит на Николая Бабичева такими глазами, что ни черта в этих взглядах не разберешь. То ли жалость, то ли настороженность, то ли сочувствие… Знает что-нибудь, чует, подозревает?
Ох, какие же длинные зимние ночи! Вроде не такую уж большую жизнь прожил Николай Бабичев, а начнешь ее вспоминать и кажется, будто ты все уже испытал и все изведал. Старик…
В одну из таких ночей услыхал Бабичев стук в дверь, насторожился. Друзья так не стучат — так громко, бесцеремонно, нахально. Да и с чего бы это друзья шастали по ночам?
Сколько боевых вылетов сделал летчик Николай Бабичев в Испании, сколько раз там смотрел в глаза костлявой, а вот такого, придавившего его страха, который нахлынул на него сейчас, не испытывал. Сразу как-то задеревенели ноги, стали непослушными, точно чужими. Еле-еле добрел до дверей, спросил хрипловатым голосом:
— Кто?
— Открой, Бабичев, — послышалось с улицы.
— Кто, спрашиваю?
— Открой, говорят! Или дверь ломать?
Их было двое. В форменных шинелях, в каракулевых шапках, в фетровых бурках, снизу подшитых желтой кожей. Один капитан, другой лейтенант.
Войдя в комнату, капитан сел за стол, лейтенант подошел к окну и остался стоять. Капитан сказал:
— Садись, Бабичев. Садись, садись, не стесняйся.
Лейтенант засмеялся:
— Он, наверно, не привык сидеть.
— Он летать привык, — сказал капитан. — Ему разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор. Правильно, Бабичев? Все выше, выше и выше…
Николай молчал… Было ясно, что и капитан и лейтенант — оттуда. Пришли, чтобы взять его? Ему ведь говорили, что они приходят ночью. Чтобы не было лишнего шума. И лишних свидетелей. Значит, все о, чем ему говорили, — правда? Дико, непонятно, но — правда? Алехандро, Мишель, Андреас — не слухи? Теперь настала и его, Бабичева, очередь?.. Да нет, тут какая-то ошибка. Сейчас эти двое о чем-то у него поспрашивают, что-то выяснят и уйдут. У них такая работа, они все время должны быть начеку. Кому же, как не чекистам, постоянно проявлять бдительность. Тем более сейчас, в такое необыкновенное для страны время…