Холодный туман
Шрифт:
— Вы полагаете, что их моральный дух окрепнет только к завтрашнему вечеру? — усмехнулся комиссар полка. — А может быть, как раз и лучше, если мы не станем ничего скрывать, и прямо нашим солдатам скажем: там, куда мы должны сейчас идти, гибнут наши товарищи. И мы должны им помочь. Чувство взаимовыручки всегда отличало русского солдата, вам это должно быть известно, Михаил Михайлович.
— Все это хорошо в теории, Андрей Ильич, — Гуляев тоже закурил и подошел к окну, за которым на землю уже опускались сумерки. Горизонт медленно, будто погружаясь в невидимые волны, тонул в этих сумерках, и за ним уже темнело беззвездное небо, и невозможно было понять: низкое оно или высокое, черную или серую принесет ночь; глядя в темнеющую даль, Гуляев и сам вдруг представил на своем пути мрачные, заросшие кустарниками, овраги, затаившихся в них фашистов с автоматами в руках, и руки эти — от нетерпения вздрагивают, готовые в каждое мгновение нажать спусковой крючок, чтобы послать верную очередь в приближающегося человека — майора Гуляева; а в темных, сливающихся с ночью, перелесках, таких безмолвных, будто там испокон веков не было никакой жизни, беззвучно — горячим дыханием — дышат танки и бронетранспортеры, в которых механики, радисты, стрелки ждут команду, чтобы рвануться навстречу ничего не подозревающим солдатам и офицерам, смять их, раздавить, расстрелять в упор. И среди этих солдат и офицеров идет и начальник штаба полка майор Гуляев…
Нервно докурив папиросу, Михаил Михайлович швырнул окурок в открытую форточку и снова подошел к карте.
— Я понимаю, — стараясь быть более спокойным, проговорил он, взглянув на Константина Константиновича, — я понимаю, что чем скорее мы начнем действовать, тем ощутительнее будет наша помощь, но имеем ли мы право рисковать сотнями людей, бросая их в неизвестное. Если мы, согласно приказу генерала Морозко, выступим завтра в двадцать ноль-ноль, у нас впереди еще почти целые сутки. За это время мы можем организовать свою собственную разведку, попытаемся своими силами установить связь с генералами Игнатовым и Самойловым и…
Стук в дверь не дал ему договоришь. Константин Константинович, не отходя от стола с картой, крикнул:
— Да!
На пороге появился лейтенант Захаров, коротко доложил:
— Командир дивизии.
Генерал-майор Морозко вошел в сопровождении какого-то полковника и майора — начальника разведки дивизии. Вошел какой-то вялой походкой, с трудом передвигая ноги, сел на табуретку, снял фуражку и протянул ее своему начальнику разведки:
— Положи ее куда нибудь, братец. — И обратился к Строгову: — Пришел попросить тебя, Константин Константинович, ускорить выход полка. Донельзя осложнилась обстановка и там, где Самойлов, и там, где Игнатов. Связи, правда, по-прежнему нет, но по отдельным данным — дело у них дрянь. Если сможешь, брось им на помощь свои батальоны не завтра, а сегодня. Дал бы тебе подмогу, да не могу. От дивизии знаешь, что осталось? Сколотил все в один полк, приказано держать переправу до последнего человека. Человек костьми ляжет, тогда что? Что тогда будет, не знаешь?
Строгов с неподдельным сочувствием посмотрел на генерала. И, если давеча к нему (непрошенной гостьей) явилось по отношению к Морозко чувство раздражения, то сейчас ничего, кроме жалости, он к этому человеку не испытывал. Они, пожалуй, были одного возраста, но глядя сейчас на Филиппа Петровича, Строгов не мог отрешиться от мысли, что перед ним сидит старик, уставший от жизни и ничего от нее уже не ожидающий. И вот, в это самое время, у Константина Константиновича вдруг мелькнула скверная мысль, что, может быть, через непродолжительное время, пройдя через какой-то этап горнила войны и растеряв на этом этапе весь свой оптимизм и запас жизненных сил, он и сам будет вот таким же ссутулившимся и внутренне опустошенным стариком. Эта мысль была как нехорошее предчувствие, а Константин Константинович втайне верил в предчувствия, и потому сейчас приказал себе отвлечься от своей скверной мысли, прогнать её.
Он сказал Филипппу Петровичу:
— По возможности, оценив обстановку, мы и сами решили выступить ранее назначенного вами срока. Я уже намеревался связаться с вами, Филипп Петрович, чтобы получить «добро», а тут и вы. — Он взглянул на Гуляева: —Прошу Вас, Михаил Михайлович, через четверть часа собрать весь командный состав. Вы не возражаете, Андрей Ильич?
Комиссар полка ответил:
— Я полностью с вами согласен, Константин Константинович. — И обратился к генералу Морозко: — Если вы разрешите, я оставлю вас, чтобы еще раз переговорить с начальником политотдела дивизии.
Морозко вместе с ним отпустил и начальника разведки, и полковника, который пришел с ним. Он так им и сказал:
— Побуду-ка я со своим старым приятелем вдвоем, вы уж, братцы, не обессудьте…
И вот они остались вдвоем. Уже давно смолкли шаги ушедших, а они продолжали молчать, то ли не находя нужных слов, то ли приглядываясь друг к другу, словно и не встречались несколько часов назад.
Наконец Морозко сказал:
— В недоброе время встретились мы с тобой, Константин очень в недоброе. Ушел ты давеча от меня, остался я один — и заскребли кошки на душе. На кого ж я похож стал, спрашиваю у себя, откуда ж черствость этой самой души появилась? Думаешь, не видел, что кровно ты на меня обиделся за такой прием? Видел. И потом каялся. Спрашивал себя: «Что это происходит с тобой, генерал Морозко, чего это холодом лютым от тебя несет?»
— Не надо, Филипп Петрович, — мягко сказал Константин Константинович. — Я все понимаю. Сами говорите — в недоброе время мы с вами встретились. Откуда ж теплу взяться, когда такое творится.
— Нет, не говори, не говори. Нельзя нам человечность терять, в зверей ведь можем превратиться. Воюем-то за что? За то, чтоб в мире эта самая человечность была, а не дикость. То-то и оно. А сами… Ах, горе-горюшко. Ты уж прости меня, Константин, не держи в сердце зла на меня.
Константин Константинович не на шутку растрогался. А Морозко подошел к нему, обнял, виском прислонился к его виску. И было что-то отеческое в этом прикосновении, родственное. Никогда Константин Константинович не страдал излишней сентиментальностью, считал это чувство недостойным настоящего мужчины, а тут вдруг что-то дрогнуло в нем, зашевелился комочек в горле.
— Сейчас вот смотрю на тебя, — продолжал генерал, — и знаешь о чем думаю? Посылаю я тебя не куда-нибудь, а в самое пекло. Вернешься ли оттуда живой и невредимый — не могу сказать. Вот и спрашиваю у себя: «А имеешь ли ты такое право, генерал Морозко, посылать человека, может быть, на смерть? Кто дал тебе такое право и не восстает ли против всего этого твоя совесть?» И отвечаю я себе так, Константин: если б сам сейчас не шел в такое же пекло, если бы был уверен, что вернусь оттуда целым — не посылал бы тебя. Вот и вся моя, так сказать, философия. Положено ли генералам иметь такую философию или нет — не знаю. Но по-другому жить не могу. И не хочу. Так-то, друг. Распорядился я, чтобы твоим батальонам еще одну артбатарею придали. Больше ничего не могу. И давай-ка теперь попрощаемся, дай Бог, чтоб не навсегда.
Пройдет всего несколько дней и Константин Константинович узнает: в то же самое время, когда он с батальоном капитана Травина уходил из штаба дивизии в район урочища Соколовки, генерал-майор Фиилипп Петрович Морозко приказал начальнику штаба передислоцироваться поближе к речке Холодной, где полк (все, что осталось от дивизии) держал единственную в том районе переправу, не давая немцам возможности сделать бросок на правый берег. Сам же Морозко отправился непосредственно к переднему краю обороны, чтобы лично руководить боевыми действиями.
Он видел: теми силами, которые обороняли переправу, удержать ее долго не удастся. Немецкая авиация беспрепятственно летала над расположением обороняющихся, «юнкерсы», не переставая, бомбили все вокруг, «мессершмитты» с бреющего полета расстреливали защитников переправы, у которых не осталось ни одной зенитной пушки, ни одного зенитного пулемета. Связи со штабом армии никакой не было, помощи ждать было неоткуда — и генерал-майор Морозко понимал: судьба переправы решится в течение ближайших суток. И не только судьба переправы, но и судьба каждого находящегося здесь человека.