Холодный ветер, тёплый ветер (авторский сборник)
Шрифт:
Взошло солнце. Он бесконечно устал, шипы сомнений впивались в душу, сердце трепетало, руки судорожно сжимали руль, — но как сладостно было предвкушать последний телефонный звонок: "Алло, молодой Бартон! Говорит старый Бартон. Сегодня я улетаю на Землю. Меня спасли!.." Он слегка усмехнулся.
В тенистые предместья Нового Чикаго он въехал перед закатом. Вышел из машины — и застыл, уставясь на бетон космодрома, протирая воспаленные глаза.
Поле было пустынно. Никто не выбежал ему навстречу. Никто не тряс ему руку, не кричал, не смеялся.
Он почувствовал, как
Внутри в ряд стояли шесть телефонов.
Он ждал, задыхаясь.
Наконец — звонок.
Он поднял тяжелую трубку
Голос:
— А я еще думал — доберешься ли ты живым…
Старик ничего не ответил, просто стоял и держал трубку в руке.
— Докладывает капитан Рокуэлл, — продолжал голос. — Какие будут приказания, сэр?
— Ты!.. — простонал старик.
— Как сердчишко, старик?
— Нет!..
— Надо же было мне как-то устранить тебя, чтобы сохранить жизнь себе, — если, конечно, можно сказать, что магнитозапись живет…
— Я сейчас еду обратно, — ответил старик. — И терять мне уже нечего. Я буду взрывать все подряд, пока не убью тебя!
— У тебя сил не хватит. Почему, ты думаешь, я заставил тебя ехать так далеко и так быстро? Это была последняя твоя поездка!..
Старик ощутил, как дрогнуло сердце. Никогда уже он не сможет добраться до других городов… Война проиграна. Он упал в кресло, изо рта у него вырывались тихие скорбные звуки. Он смотрел неотрывно на остальные пять телефонов. Они зазвонили хором. Гнездо с пятью отвратительными, галдящими птицами!
Трубки приподнялись сами собой.
Комната поплыла перед глазами.
— Бартон, Бартон, Бартон!..
Он сжал один из аппаратов руками. Он душил телефон, а тот по-прежнему смеялся над ним. Стукнул по телефону. Пнул ногой. Намотал горячий провод, как серпантин, на пальцы и рванул. Провод сполз к его непослушным ногам.
Он разломал еще три аппарата. Наступила внезапная тишина.
И, словно тело Бартона обнаружило вдруг то, что долго держало в тайне, оно начало оседать на усталых костях. Ткань век опала, как лепестки цветов. Рот сморщился. Мочки ушей оплыли расплавленным воском. Он уперся руками себе в грудь и упал ничком. И остался лежать. Дыхание остановилось. Сердце остановилось.
Долгая пауза — и зазвонили уцелевшие два телефона.
Где-то замкнулось реле. Два телефонных голоса соединились напрямую друг с другом.
— Алло, Бартон?
— Да, Бартон?
— Мне двадцать четыре.
— А мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что стряслось?
— Не знаю. Слушай.
В комнате тишина. Старик на полу недвижим. В разбитое окно задувает ветер. Воздух свеж и прохладен.
— Поздравь меня, Бартон! Сегодня у меня день рождения, мне двадцать шесть!
— Поздравляю!..
Голоса запели хором, поздравляя друг друга, — и пение подхватил ветерок, вынес из окна и понес чуть слышно, по мертвому городу.
Пер. изд.: Bradbury R. Night Call, Collect: I Sing the Body Electric. Doubleday, N. Y., 1969. c
ПЕСОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Роби Моррисон не знал, куда себя деть. Слоняясь в тропическом зное, он слышал, как на берегу глухо грохочут волны. В зелени Острова Ортопедии затаилось молчание.
Шел год тысяча девятьсот девяносто седьмой, но Роби это нисколько не интересовало.
Его окружал сад, и он, уже десятилетний, по этому саду метался. Был Час Размышлений. Снаружи к северной стене сада примыкали Апартаменты Вундеркиндов, где ночью в крохотных комнатках спали на особых кроватях он и другие мальчики. По утрам они, как пробки из бутылок, вылетали из своих постелей, кидались под душ, заглатывали еду, и вот они уже в цилиндрических кабинах, вакуумная подземка их всасывает, и снова на поверхность они вылетают посередине Острова, прямо к Школе Семантики. Оттуда позднее — в Класс физиологии. После физиологии вакуумная труба уносит Роби в обратном направлении, и через люк в толстой стене он попадает в сад, чтобы провести там этот глупый Час никому не нужных Размышлений, предписанных ему Психологами.
У Роби об этом часе было свое твердое мнение: "Черт знает до чего занудно".
Сегодня он был разъярен и бунтовал. С завистью он поглядывал на море: эх, если бы и ему можно было так же свободно приходить и уходить! Глаза Роби потемнели от гнева, щеки горели, маленькие руки не знали покоя.
Откуда-то послышался тихий звон. Целых пятнадцать минут еще размышлять — брр! А потом — в Робот-Столовую, придать подобие жизни, набив его доверху, своему мертвеющему от голода желудку, как таксидермист, набивая чучело, придает подобие жизни птице.
А после научно обоснованного, очищенного от всех ненужных примесей обеда — по вакуумным трубам назад, на этот раз в класс социологии. В зелени и духоте Главного Сада к вечеру, разумеется, будут игры. Игры, родившиеся не иначе как в страшных снах какого-нибудь страдающего разжижением мозгов психолога. Вот оно, будущее! Теперь, мой друг, ты живешь так, как тебе предсказали люди прошлого, еще в годы тысяча девятьсот двадцатый, тысяча девятьсот тридцатый и тысяча девятьсот сорок второй! Все свежее, похрустывающее, гигиеничное — чересчур свежее! Никаких тебе противных родителей, и потому — никаких комплексов! Все учтено, мой милый, все контролируется!
Чтобы по-настоящему воспринять что-нибудь из ряда вон выходящее, Роби следовало быть в самом лучшем расположении духа.
У него оно было сейчас совсем иное.
Когда через несколько мгновений с неба упала звезда, он только разозлился еще больше.
Звезда имела форму шара. Она ударилась о землю, прокатилась по зеленой, нагретой солнцем траве и остановилась. Щелкнув, открылась маленькая дверца.
Это смутно напомнило Роби сегодняшний сон. Тот самый, который он наотрез отказался записать утром в свою Тетрадь Сновидений. Сон этот почти было вспомнился ему в то мгновенье, когда в звезде распахнулась дверца и оттуда появилось… нечто.