Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн
Шрифт:
Айви ждала меня дома.
К сожалению, мне надо было вернуться туда упаковать, вещи, но торопиться было незачем, и я заказал себе второй бифштекс.
Я думал об Иоахиме…
У меня возникло ощущение, что я начинаю новую жизнь, быть может только потому, что я никогда еще не плавал на теплоходах; так или иначе, я радовался предстоящему путешествию.
Я просидел в баре до полуночи.
Я надеялся, что Айви устанет меня ждать, что у нее лопнет терпение и она, рассердившись, не захочет больше находиться в моей квартире, ведь я вел себя как хам (я это знал); но иначе мне не удалось бы от нее отделаться; я расплатился и пошел домой пешком, чтобы убить еще полчаса и тем вернее не встретиться с Айви. Я знал, что она упряма, но, по правде
— Everything okay? [38] — спросила она.
В бутылке еще оставалось немного вина.
— Everything okay! — ответил я.
Пепельница была полна окурков, глаза заплаканы. Я разлил вино в стаканы, стараясь налить в оба поровну, и извинился за все, что было. Забудем об этом! Я знаю, что становлюсь невыносимым, когда переутомлен, а переутомлен я почти всегда.
Сотерн оказался тепловатым.
Когда мы чокнулись нашими до половины наполненными бокалами, Айви пожелала мне (она для этого встала) счастливого пути и вообще счастливой жизни. Без поцелуев. Мы выпили стоя, как на дипломатическом приеме. В конце концов, сказал я, мы недурно прожили это время. Айви согласилась с этим — взять хотя бы наши уикенды за городом, в Файр-Айленде, и наши вечера вот здесь, в этом садике на крыше…
38
Все в порядке? (англ.)
— Забудем об этом! — сказала Айви.
Она теперь казалась воплощенным благоразумием и к тому экс была очень хороша: фигура у нее мальчишечья, только грудь женщины, а бедра узкие, как и положено манекенщице.
Так мы стояли и прощались. Я ее поцеловал.
Она отстранилась, не отвечая на мой поцелуй.
Я крепко прижимал ее к себе, не помышляя ни о чем, кроме прощального поцелуя, но Айви отворачивала голову; и тогда я стал целовать ее назло, а она упрямо курила сигарету; я целовал ее в ухо, в упругую шею, в висок, в терпкие волосы…
Айви стояла будто манекен.
Она не только сосредоточенно курила сигарету, до самого фильтра, словно это была последняя, но и еще держала в другой руке пустой бокал.
Не знаю, как это снова на меня нашло…
Я думаю, Айви хотела, чтобы я себя возненавидел, и соблазняла меня только ради этого; вся ее радость и заключалась в том, чтобы меня унизить, — впрочем, это была единственная радость, которую я мог ей дать.
Иногда я ее просто боялся.
Снова та же мизансцена, что несколько часов назад.
Айви хотела поскорее лечь спать.
Когда я еще раз позвонил Дику — ничего другого я не смог придумать, чтобы прервать невыносимый для меня t^ete-`a-t^ete, — было уже далеко за полночь, у Дика сидели гости, и я попросил его приехать ко мне со своей компанией. Что это была за компания, я слышал по телефону — до меня доносился неразборчивый гул пьяных голосов. Я умолял его, но Дик был неумолим. И только когда трубку взяла Айви, Дик смирился перед неизбежностью дружеской услуги — не мог же он оставить меня одного с Айви.
Я смертельно устал.
Айви в третий раз причесывалась.
В конце концов я уснул в качалке; и тогда они ввалились: их было не то семь, не то девять мужчин,
Дик знакомил:
— This is a friend of mine… [39]
39
Это мой друг… (англ.)
Мне кажется, он и сам толком не знал тех, кого привел, во всяком случае кого-то он явно недосчитался. Я объяснил, что один ушел, Дик чувствовал себя ответственным за то, чтобы никто не потерялся, и принялся всех пересчитывать, тыкая в каждого пальцем; после длительной возни он окончательно убедился, что одного недостает.
— He’s lost, — сказал он, — anyhow… [40]
Конечно, я пытался относиться ко всему с юмором, даже тогда, когда разбили индейскую вазу, которая к тому же принадлежала не мне.
40
Потерялся как-то… (англ.)
Айви все же считала, что у меня не хватает чувства юмора.
Час спустя я не имел еще ни малейшего понятия, что это за люди. Один из них был якобы знаменитым циркачом. В доказательство он рвался сделать стойку на перилах моего балкона, а я ведь живу на шестнадцатом этаже; его, правда, удалось отговорить, но во всей этой кутерьме скатилась за перила бутылка виски, — да и никакой он не артист, мне это просто так сказали, для смеха, зачем — не знаю. К счастью, бутылка ни в кого не попала. Я тут же бросился вниз, ожидая увидеть на улице толпу людей, «скорую помощь», лужу крови, полицейских, которые меня арестуют. Ничего похожего. Когда же я снова поднялся к себе, меня встретил взрыв хохота — и гости стали уверять, будто вообще ничего не падало…
Так я и не узнал, упала ли вниз бутылка или нет.
Когда я пошел в уборную, оказалось, что дверь закрыта изнутри. Я принес отвертку и отодвинул задвижку. Какой-то тип сидел на кафельном полу и курил; он спросил меня, кто я такой…
И так — всю ночь.
— В вашем обществе можно умереть, — сказал я, — и никто из вас этого не заметит, дружбой здесь и не пахнет, да, да, умереть можно в вашем обществе, — уже кричал я, — умереть! И вообще, зачем мы разговариваем друг с другом, — кричал я, — зачем, хотел бы я знать (я сам слышал, как кричал), и зачем мы все собрались вместе, если можно умереть, и никто из вас этого не заметит?..
Я был пьян.
Пили до самого утра. Не помню, когда они ушли и как; только Дик лежал и спал.
К 9.30 заканчивалась посадка на теплоход.
У меня болела голова; я складывал вещи и был рад, что Айви мне помогала, было уже поздно, но я попросил ее еще раз сварить кофе — она это делала отлично; Айви вела себя трогательно и даже проводила меня на причал. Она, конечно, плакала. Был ли у нее кто-нибудь на свете, кроме меня, если не считать мужа, я не знаю; об отце и матери она никогда не упоминала, помню только ее забавную реплику: «I’m just a dead-end-kid» [41] . Родом она была из Бронкса, а вообще-то я и в самом деле ничего не знал об Айви; сперва я думал, что она балерина, потом — что проститутка, но и то и другое неверно, скорей всего, Айви и в самом деле работает манекенщицей.
41
Я дитя трущоб (англ.).