Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях

Темиз Яна

Оказаться жертвой наговоров, сплетен – и некого вызвать на дуэль!

Поддержка пришла с неожиданной стороны.

– Как же так, Василий?! Ты должен бороться, нельзя это так оставлять! – возмущался один из его поклонников. «Дяденька» из той самой свиты (или клаки?) по имени Александр Воронков. – Не верю никаким наговорам, это всё клевета, и надо с этим разобраться! Они пишут – и мы напишем! Хоть самому Брежневу!

В первую секунду это показалось абсурдом, но Александр говорил красноречиво, убедительно и деловито, как будто писать Брежневу – это такое простое и естественное занятие, и Вася тут же принял эту идею. Это было ему по душе: бороться, искать справедливость, проявлять

активность, не сидеть, сложа руки. Он никогда не понимал тех, кто безропотно принимает удары судьбы, кто пассивно пережидает непогоду, кто легко смиряется с поражением.

Может быть, поэтому ему удавались и сложные, совершенно новые постановки?

Письмо было написано и отправлено.

Ленинградский обком партии получил копию – и отсюда-то, скорее всего, и пришло спасение.

Если этот мальчишка имеет смелость (наглость?) писать не куда-нибудь, а Самому, значит… это, само собой, много что значит! Вот мы с вами сейчас не отреагируем, а потом нам из Москвы скажут… не просто же так он туда пишет! Значит, у него там есть «рука». Может быть, через покойного отца? Наверное, из пациентов кто-нибудь, сами знаете, какие у врачей связи! Позвоните этой Клушиной, пусть оставит парня в покое, а то как бы чего не вышло.

Извечное российское «инкогнито из Петербурга», классический пируэт сюжета.

Его не исключили из комсомола, хотя на всякий случай влепили «выговор по комсомольской линии».

И всё затихло.

Коллеги, как по мановению невидимой дирижёрской палочки, вновь стали здороваться… а что недострелили, так я, брат, даже рад! – пел тогдашний кумир Высоцкий, и правильно пел.

Времена и нравы всегда одинаковые.

А вы говорите: «любовь»… иногда не до любви!

Картина шестая. Безвоздушное пространство

Шёл 1979 год.

Ничего не происходило… нет, конечно, были какие-то события, но при всём при этом – тишина, застой, никаких надежд. Куда всё делось?

Вася приходил в театр: он уже понял, что вёл себя не совсем правильно, что здесь, в Малом, задолго до его появления были свои звёзды, свои авторитеты, свои непростые расклады; он принялся танцевать и претендовать на роли, не учитывая ничьих интересов, не оглядываясь, не слишком внимательно смотря вокруг и не прислушиваясь к сплетням.

Реакция коллег на лживое письмо показала ему: он ничего ни для кого не значит, им всё равно, они легко погубят его, равнодушно вычеркнут из списка, забудут – и не будет ни гастролей, ни ролей, ни перспектив.

Он оказался как будто в вакууме, в безвоздушном пространстве: с ним опять здоровались, ему позволяли исполнять какие-то незначительные партии, но… дьявол, как известно, скрывается в мелочах и деталях, а этих мелочей было немало. Его имя могло быть на афише, но в последний момент вдруг выяснялось, что («извини, Василий!») вместо него сегодня будет танцевать другой солист – выше него по рангу и возрасту.

Ему хотелось, чтобы всё это забылось, чтобы все окончательно успокоились; он решил взять тайм-аут и заняться здоровьем: колено давно требовало не просто лечения, а хирургического вмешательства. Обратная сторона балета, неизбежная плата за жестокое обращение с собственным телом, за безжалостность к нему, за стремление достичь совершенства вопреки законам физики и анатомии.

После сложной операции в Институте Вредена нужен был период реабилитации, потом вхождение в форму. Было приятно побыть одному, сосредоточиться на себе самом; даже боль, которую надо было преодолевать, казалась не такой уж страшной: это в моей власти, это я, это моё тело, моё колено, я могу и буду работать с ним, никто

не может мне помешать. Ему нужна была эта передышка: никого не видеть, ни с кем не говорить, никому ничего не доказывать.

Всё кончается, кончился и больничный; пора было возвращаться и в театр.

Его «простили».

Хотя дали понять, что он должен загладить несуществующую, но всё же вину: известно же, что не бывает дыма без огня, что зря у нас никого не посадят и не уволят, что раз был сигнал, значит, хоть что-нибудь да было… ха-ха, с иностранкой у него ничего не было – зато, говорят, когда-то было с иностранцем! Вы разве не слышали про него и этого… Кафка, кажется? Всё Вагановское говорило, его поэтому и в Кировский не приняли! Да нет, что вы выдумываете, просто он поссорился с Клушиной и ещё с кем-то в парткоме! Он, между нами, был секретарём комитета комсомола, когда ну… сами знаете кто не вернулся. Его ещё тогда могли запросто из комсомола исключить. Но сейчас-то было указание простить… говорят, самому Брежневу писал! Небось, связи в Москве, на уровне Минкульта, иначе ему бы так легко, одним выговором не отделаться. Придётся в репертуар вводить… мало ли, вдруг опять жаловаться начнёт?

Пусть всё будет, как будто ничего не произошло: пусть готовит роль Алена в «Тщетной предосторожности». Он после операции, справится ли? Хореография Олега Виноградова³⁰ сложная, роль непростая, комическая… ну, не справится – тем хуже для него. А нам, театру, будет не в чем себя упрекнуть: мы ему предоставили возможность загладить и искупить…

Подготовить Васю к роли должен был Герман Замуэль³¹.

Он сам блестяще танцевал, в том числе и партию Алена, с ним было легко найти общий язык и интересно и приятно работать. Васе очень хотелось исполнить новую партию как можно лучше, доказать себе и всем… работать бы и работать, танцевать, не отвлекаясь ни на что, но нет – не те времена.

Герман и его жена балерина Валентина Муханова³² оказались в эпицентре скандала – почти такого же, в котором чуть не пропал сам Вася. Их непрерывно вызывали в разные инстанции, выясняли что-то, устраивали (теперь уже по их поводу) собрания и заседания. Говорили, что кто-то прочитал их письмо, что они (ведущие солисты, заслуженная артистка!) хотят остаться во время гастролей за границей, и началось…

Существовало ли то письмо, выдумали ли его? Инквизиции всё равно: нет дыма без огня, обвинить другого надо успеть раньше, чем обвинят тебя самого.

Наступил 1980-й: такой же, как предыдущий, только страна бурно готовилась к Олимпиаде.

Вася – Пьеро, «Золотой ключик», Ленинград, 1978

Они с Мамой шутили, что никогда её имя так часто не звучало по телевизору.

Ленинград спешно приводили в порядок – вернее, наводили видимость порядка, вроде косметического ремонта. Что-то строили, что-то красили, улицы ближе к лету опустели: школьников и студентов отправили в пионерские лагеря и стройотряды, всех хоть немного подозрительных и неблагонадёжных тоже куда-то отправили, у приезжих милиционеры в красивой форме строго проверяли прописку… город как будто перешёл на подобие военного положения. При этом всё, разумеется, было мирно и спокойно, даже празднично; светлые летние улицы были пустынны и чисты; в магазинах появились непривычные и даже иностранные продукты. Молоко и соки в прямоугольных пакетах, неведомая прежде «Пепси-кола», сыр и конфеты из Финляндии.