Хорги
Шрифт:
Все это было мое. Вот и она была моя, она мне принадлежала по праву рождения, крови судьбы.
Зачем она здесь, среди людей, среди этого грохота? Сейчас я остановлю… мы уйдем вместе…
Схватил ее за плечо, желая окликнуть, позвать.
И… о, какой ужас содеялся вокруг меня от одного звука моего голоса!
Не помню, как автомобиль стал, как я выскочил. Она стояла напротив.
Мы глядели в глаза друг другу, и я торопливо говорил ей о том, кто я и зачем здесь.
О, этот миг! Тысячегласное эхо, которое, казалось,
И в этом голосе была тоска — такая родная мне тоска! Я слушал, смотрел на звезды — это уже было когда-то со мною, только тогда я вел речи со своими сородичами, и была рядом ОНА, и сияние звезд с того дня не меркло, и так же неостановимо струился Обимур.
И чудилось, я видел себя со стороны. Был я то человеком, то припадал к земле серебристым волком, — и преображение мое зависело от воли моей и желания.
Кончики волос моих мерцали.
Мгновенная молния! Не сам ли я выпустил ее из своих рук, озарив округу изломанным светом?
И при этом свете увидел я, что женщина в ужасе отшатнулась.
Она меня не признала.
Ну что ж! Не было в душе горя — только надежда и ожидание. Мне оставалось в знак прощанья голову посыпать звездной пылью.
Не беда, что пока не попал в Центр. Тайга поможет. Не беда, что женщина не увидела во мне судьбу. — Тайга поможет!
Но сейчас надо было спешить, ибо тень человека уже покинула меня.
Я крикнул прощально — и прянул в тайгу.
Через несколько прыжков влажно дохнул мне в лицо Обимур.
Я поднял глаза и увидел стаю диких гусей. Наверное, они искали ночлега после долгого перелета, но мой шальной бег спугнул их, и сейчас они описывали бестолковые круги.
— Ого-го-го! — вскричал я, бросаясь вдогонку их полету. Но стая вмиг выровняла строй, пронеслась над головой, меня отшвырнуло вихрем.
Я тут же вскочил — и кинулся в заводь. Движения, ветра жаждал я! Плыл скорее гонца кеты, идущей на нерест, так, что расступалась вода. О, если бы рассечь вот так серебряную волну Млечного Пути!
Вылетел на берег — и снова понесся в тайгу.
V
Александра села, опершись на траву.
Все тело затекло. Уснула, что ли? Нет. Опять, наверное, обморок… морок, опять злая воля Филиппа! И какое чудовищное, немыслимо страшное видение: медведь с человеческим лицом — с лицом Михаила! — и этим немым, страдающим взором!
Наверное, долго пролежала она в беспамятстве. Солнце клонилось к закату. Ослепительно-белое сияние меркло, словно бы медленно остывало. И чудно-просторным было небо — голубовато-золотистая бездна… Колдовство!
С трудом отвела Александра завороженный взор от солнечного диска, и не скоро ее опаленные глаза смогли разглядеть на примятой траве щедрую россыпь густо-красных брызг.
Кровь?
Вмиг исчезло оцепенение; только горе — уже испытанное горе непонятной
Он вел к тайге.
Трава послушно расступалась, как будто совсем недавно кто-то уже проторил здесь тропу. Вот и обломанные ветви мелкого, сорного ольхового подлеска. Вот чередование могучих стволов… но здесь, под деревьями, сгущался сумрак, и Александра потеряла страшный след.
Она постояла немного, вглядываясь в полутьму. Идти дальше было жутко, но, ощутив в себе этот страх, Александра едва сдержала слезы радости.
Страх перед тайгой. Перед неизвестностью, тишиной, затаившимся зверем… Не перед чудовищными призраками! Страх нормального, живого, слабого человека — не околдованной безумицы, которая не боится ничего, кроме Филиппа и вызванного им бреда!
Неужели… Александра освобождается? Возвращается к себе?
Едва дыша, словно боясь спугнуть этот желанный страх, Александра все смотрела и смотрела в зеленый полумрак.
И вдруг искры пронеслись вдали!
Костер? Огонь, пожар?
Или это береза сквозь ночь отряхнула последние листья?
Никто ведь не знает, что там, в тайге, натворило неожиданное смешение времен года: вызвало оно к жизни легкую осень? Снова вернулась глухая зима? Вот и листья-искры блеснули — да погасли, вновь тишина, темнота…
Нет, туда идти не стоит. Да и не видно почти ничего.
Тогда что же, возвращаться в пещеру Филиппа?
Александра бросила ненавидящий взгляд туда, откуда пришла, да и застыла.
В трех шагах от нее стоял тигр.
Похоже было, что он вышел из зарослей элеутерококка и дикого винограда, но почему же Александра не слышала ни звука, ни шороха? Не могла же она не заметить тигра, придя сюда! А он стоит недвижимо, спокойно, и только кончик хвоста чуть шевелится.
Казалось, Александра видит и всего тигра сразу — и может счесть по одному его усы, и описать, как дрожит нижняя губа, слегка обнажая клыки, как узкие зрачки опаловых глаз вдруг расширяются, наливаются чернотой, выдавая напряжение.
— Гос-по-ди… — выдохнула Александра.
Нет, нет, это уж слишком, невозможно!
Она отпрянула. Тигр тотчас же бесшумно, мягко, словно был вышит шелком на шелке, — потянулся вслед.
Александра отшатнулась еще на шаг — он не отставал.
Глаза его были устремлены прямо в ее глаза: неподвижные, неестественно расширенные, словно тигр двигался во сне с открытыми глазами.
В этом было что-то еще более парализующее, чем страх. Зверь же мог наброситься на нее, когда она стояла спиной к нему, — тигры ведь вообще предпочитают нападать сзади: обе лапы обрушиваются человеку на плечи, зубы вцепляются в шею — и мгновенным поворотом свернуты позвонки. Даже если труп лежит лицом вверх, тигр нервничает, пугается, норовит осторожно перевернуть жертву лапой и только после этого вновь вонзает в нее зубы.