Хорошие и плохие мысли (сборник)
Шрифт:
Ванна. Целлофановая занавеска. Брызги воды, дождь из черной телефонной трубки душа. Почему-то мне это напомнило, как люди мылись в концлагере в одном фильме, который я смотрела не с начала и названия не знаю. Коля очень стесняется, потому, что никогда раньше не принимал душ с девушкой. Мы стоим рядом, но почему-то не можем прижаться друг к другу, вода, как слезы, стекает по лицу. Мы как два худых и бездомных котенка. Он приглаживает мокрые волосы и смотрится в зеркало.
– С такой прической я похож на самого обычного московского мальчика?
– А я?
Он смотрит на меня.
– Ты вообще ни на кого не похожа.
Так я впервые оформляюсь во что-то
Вечер. В комнате полумрак. Хрипло поет Армстронг. Нежный шепот о том, что я через год приеду к нему, и мы будем жить вместе в Берлине. Пусть врет. А я верю. Верить так сладко, так цельно.
– Можно, я тебя нарисую? Ты красивая сейчас.
– Нет. Не хочу быть на бумаге. Вдруг, получится, что вся моя жизнь и нужна-то была, чтобы оказаться на эскизе Коли Ельникова.
– Хорошо, не хочешь – не надо. Не буду тебя рисовать…
Еду с работы. Опаздываю. В метро так много уродцев. Может быть, мой взгляд сегодня выхватывает только их. Когда встречаешь таких людей, испытываешь катарсис, сразу начинаешь правильно оценивать свою жизнь. Эти люди существуют иначе и в ином мире. В переходе на «Театральную» симпатичная девушка пела у кресла-каталки матери – карлицы-инвалидки. У эскалатора жалобно взывала о помощи парочка иногородних: женщина – то ли цыганка, то ли с востока – в наряде с огромным количеством нечистых рюшей и оборок. И дочь, худенькая, кривая, больная. В трогательном кружевном платьице. А вниз по эскалатору едет мужчина с крохотной нижней челюстью. Жизнь и так аномальна, тягостна, а тут еще уродства тела. Сегодня мне встречались люди с черепами неправильных форм. Мальчик лет тринадцати со странно выпуклым лбом, прихрамывая, шел по дорожке вдоль проспекта, а я наблюдала из окна трамвая. Кто виноват в этом – его родители, радиация Чернобыля, судьба, Бог?
В метро напротив меня застыла девушка лет двадцати пяти, с какой-то странной, слегка удивленной гримасой на лице, у нее один глаз был совсем крошечный. И указательный палец на ноге длинный-длинный, как на ладошке ребенка. При этом она была в белой кофточке, с замшевой стильной сумкой, в серебристых босоножках на ровной подошве, читала «правила дорожного движения», скоро сдаст на права, будет разъезжать на машине, такая чистенькая, стриженная, старающаяся выжить и преуспеть. А я чувствовала такой слом и такую усталость, будто множество мелких зубастых зверьков выедали меня изнутри. Идет мужчина по дороге, прямо на ходу пьет пиво из бутылки. Еще один. И еще. А я не пью. И меня пошатывают из стороны в сторону от усталости и пустоты.
В центре зала «Тверской» Ельников читает журнал. Подхожу, целую. Он, как кактус, который распушил свои иглы, колет меня.
– А я вчера гулял с Евгенией по ночным клубам.
Моргаю, а он оправдывается, не виноват же, что я не люблю гулять по ночам.
Мы сидим друг напротив друга в кафе, я листаю каталог с железками и консервными банками, во всю критикую поп-арт, а он говорит, что Евгению выгнали из фирмы и теперь он хочет найти ей работу.
– Она же не согласится на любую, как ты, – перехватив мой гневный взгляд, он тут же смягчается, – я просто нашел себе сестричку, вожу ее по клубам, веселю, у нее сейчас такое же положение, как у меня прошлым летом. Ты же меня тогда не бросила.
Мы продвигаемся по коридорам торгового комплекса на Манежной площади, по сияющему лабиринту магазинов, с немыслимым нагромождением архитектурных деталей разных стилей. Я заявляю, что мне плохо с ним и плохо без него. На это он в ответ говорит, что Евгения приедет к нему в Берлин.
Он заглядывает в окошко какого-то киоска, а я, улучив мгновение, тихо и неслышно ухожу. Уже в метро пытаюсь разобраться, сцена ли это, или я действительно решила уйти, я не злюсь, потому что на него нельзя злиться. Он ранит от своей беззащитности. Пытается возвести другую реальность от несостоятельности этой, он врет от уродства правды. Выдает себя за блудливого и легковесного от одиночества. Хочет стать великим художником из-за офисной пустоты, от которой надо бежать. Я ухожу, не могу больше выносить его вранье, не хочу на каждом шагу чувствовать, как одна реальность раскалывается и из нее, как матрешка, вылезает другая, а ты вынужден смиряться с ними, оставаться спокойным, менять цвета, как хамелеон.
Он звонил, клянчил вернуться, просил простить, говорил, что ему никто не нужен, кроме меня, говорил, что он бы тоже убежал, если бы ему делали так больно.
Прошло две недели. Он не звонил. Я начала писать повесть. Какое странное раздвоение. Один человек любит и страдает, другой пишет об этом. Один живет, а другой наблюдает за ним со стороны. Первый – персонаж, второй – автор. Первый ребенок, с восторгом вопящий на американских горках, его болтает в разные стороны, неожиданно переворачивает вверх ногами, он зажмуривается, смеется, вцепившись в поручень своей машинки. Второй, взрослый, наблюдает, застыв у железной изгороди аттракциона. И все это в одной голове.
У меня остались его книги – Генри Миллер, Сильвия Плат и Пелевин, а еще шапка-ушанка из искусственного меха, та, в которой он был на Новый год. И ключи от квартиры. Я была обижена. Музыка резко прервалась, и наступила тишина. Неужели победила ординарность, бездарные новостройки, цифры? И безразличие.
За окном лето, но все перешло в черно-белый цвет. Такое настроение. А что, если поехать к нему под предлогом вернуть книги и ключи, помириться, если он будет дома, а если его не окажется дома – почитать дневник. Так интересно узнать всю правду, узнать его мысли.
На следующее утро я ехала от метро 1905 года, в маршрутном такси Утесов пел грустный фокстрот про все то же расставание, про неизменную тоску, окутывающую нас во все времена. Я с прической а-ля Марлен Дитрих еду, полностью отдавшись воле случая. Как того захочет сама жизнь…
Звоню в дверь. «Ну, пожалуйста, открой. Будь дома. Я верну тебе книги, мы помиримся, а потом будем слушать дождь и пить чай».
Никто не открывает. Как воровка с дрожащими руками, никак не могла открыть дверь. Ключ не слушался и застревал в скважине. Открыла. Кошка томно встретила меня, кажется, узнала и смотрела оранжевыми, широко раскрытыми глазами ребенка. Его не было. Квартира в запустении и одиноком беспорядке. Разбросанные вещи и наполовину завешенное одеялом трюмо с зеркалом, неубранная постель, около которой валялись его тапочки. Я рылась в старом комоде, в ящиках с бельем. Нашла две тетради: одну апельсинного цвета, старую, другую без обложки. Уложила в сумку. Все происходило так, будто этого нельзя было избежать. Мне.
«Бросить их, согреть чай, забраться с ногами на диван, дождаться его, но ведь ему же будет приятно…». Так подумал бы персонаж. А автор уже застегивал молнию сумки.
Прошла на кухню, кошка прыгнула на стул, подставляя спину, чтобы я погладила ее. «Извини, кс, что все так получилось, до свидания». Я оставила на серванте записку:
«Конечно, воровать нехорошо. Но если очень хочется, то… Когда обнаружишь потерю, пожалуйста, не злись, представь, что так и должно было случиться. Это мой гонорар за участие во всей этой повести».