Хорошие и плохие мысли (сборник)

Нова Улья

* * *

Невысокая татарская девушка с черными глазами и каре густых каштановых волос. Наиля. Их компашка часто сидела рядком на лавочке возле подъезда. Рассказывали друг другу стишки про директрису. Одалживали друг другу кофточки для дискотеки, хвастались первыми губными помадами. Наведывались к моей соседке, их пятнадцатилетней однокласснице: слушать музыку, разрисовывать стены лестничных пролетов. Покуривали. На лестнице громче обычного визжали и смеялись, потому, что с мальчиками. Потом испуганно рассказывали, как один паренек, классом старше, выбросился из окна, не то из-за обиды на учительницу по русскому, не то из-за проблем в семье.

14 февраля, день Святого Валентина. Усталая, возвращаюсь домой. У окна курит соседка, даже не боится, что мать узнает. Глаза заплаканные. Виснет у меня на плече, всхлипывает

и трясется в истерике.

«Наилька спрыгнула …. – неразборчивое, рыдания – с крыши шестнадцатиэтажного дома. Сегодня утром».

Девочка на крыше шестнадцатиэтажки. Волосы развевал, трепал холодный ветер, бил в лицо. Дрожала, раздумывая о последнем уроке, который прогуляла, о маме, о парне, плакала, курила, смотрела на небо. А, может быть, она была уверена, что сможет взлететь.

Класс не отпустили прощаться. Ушли без спроса. Смотрели на то, что раньше было Наилькой, а теперь завернуто по татарскому обычаю в погребальный ковер. Плакали. Так ничего никому и не раскрыли. А вскоре все забылось. Только рисунки ее на стене подъезда остались и еще подпись помадой в пролете между шестым и пятым этажами: «Здесь была я».

Воробьи

Сейчас весна, начало апреля, на ветке березы под окном воробей. Он не просто чирикает, а поет призывную песнь. Нахохлился, взывает, крутит головой по сторонам: не заметил ли его какой-нибудь другой воробей, пригодный для создания пары. Вдалеке один голубь летит за другим, кружат на фоне неба, голых веток, на фоне домов, изрезавших пространство города перегородками огромного лабиринта. Между тем, воробей затих и с интересом прислушивается. Чуть более тонкий голосок отзывается из дворов на его песенку: «точка-точка-тире». Пару секунд воробей на ветке прислушивается, потом срывается и отчаянно летит на ответ. И за окном снова тишина, точнее, шелест шин, всхлипы луж, гул, гудки.

* * *

Часовенка в Столешникове. Киоск «Картошка». Окруженный ароматами сыра, печеного картофеля, рыбной начинки. На низком чугунном заборе копошится большая компания воробьев, только что доедали остатки картошки, мальчик-уборщик сложил пенопластовые коробочки на поднос и унес прочь. Некоторое время шустрые серо-коричневые птички прыгали по пустому столу, потом переместились на ограждение летнего кафе и высматривали, где бы еще полакомиться. Вблизи оказалось, что они не одинаковые, при внимательном рассмотрении у них разные, хитрые, вдумчивые «выражения лиц», разные оттенки перьев, разный блеск крошечных черных глазок. Я положила небольшой кусочек картошки на дальний конец стола, и через некоторое время нашелся один отчаянный воробей, решился подлететь, схватил добычу и быстро умотал прочь от нас и от голодной компании своих друзей. Остальные внимательно наблюдали. Я пододвинула на дальний конец стола тарелку с недоеденной картошкой. Две или три птицы подлетели, быстро поклевали, поскорей сорвались прочь. Вскоре около десятка птичек обступили тарелку, и, по-воробьиному пунктирно двигаясь, обедали. За соседним столиком у компании появились еще два зрителя. Они улыбались, косясь на птиц, очень осторожно, чтобы не спугнуть, разговаривали жестами. Глухонемые. Один из них вытянул руку с кусочком хлеба. И все же нашелся смелый воробей, подлетел, решительно выхватывали добычу прямо из руки и быстро унесся, только его и видели.

Чайки

Коричневый облупившийся пол под железной кроватью я сосредоточенно драю куском мешковины. Растворяюсь в работе. Весь мир сузился до доски, с которой тряпка стирает пыль. В помещении темно и душно. На душе тесно. Распахиваю дверь, миню темный коридор, бегу по лужайке, где трава покрыта светлыми пятнами солнца и серыми участками тени под деревьями, их ветви словно облиты серебром. Не чувствуя под ногами земли, несусь мимо голубятни, окруженной цветущими вишнями, бегу по краю небольшого обрыва, в глубине которого извивается ртутным телом река. Коричнево в воздухе и темно. Картинка ограничена, словно все это игрушка, стеклянный кубик с глицерином, кто-то потряс его, и вот я уже пришла в движение, несусь со всех ног, почти лечу. Под одной из раскидистых, патлатых ив реки – белые пятна, подбегаю ближе – чайки, я проношусь мимо и они с шумом, всей стаей, взлетают в небо. Тогда картинка мгновенно расширяется: дымное, неуловимое небо и бело-серые чайки. А я несусь дальше, провожая их взглядом, словно они за стеклом игрушки, сотрясаемой неизвестными

руками, в которую я тоже заключена безвозвратно. Все пришло в движение. И остановиться уже невозможно.

Совы

Впервые совсем близко я видела сов лет двадцать назад. Они жили большой семьей на развалинах недостроенного дома воров, угодивших в очередной раз в тюрьму. Совы серыми ушастыми тенями сидели на стенах, сквозь которые уже проросла трава. Совы поворачивали крючконосые, квадратные головы на голоса прохожих. Мы бегали к их дому по вечерам. Тогда, хорошенько покричав, можно было увидеть улетающую в испуге сову.

* * *

Едва различимые крики сов из леса за рекой заглушают осторожный шелест начинающегося дождя. Лежу, свернувшись калачиком на диванчике «москвичка», над которым в детстве дед подкидывал меня к потолку. Однажды, в августе, дед лег на этот самый диванчик, у него случился пятый инфаркт, и он умер. Диванчик неудобный, короткий, слушаю дождь в темноте деревенского дома с низкими окнами. Дождь поет свои песни, выстукивает, шелестит с нарастающей силой. В саду за окнами падают яблоки. Мне хочется вырваться из темноты в дождь, белым пятном вязаного льняного платья бежать босиком по ночному саду сквозь брызги. Взлететь в плачущее серо-черное небо, падать камнем вниз, почти до самой земли, а потом взмывать к клубам облаков с растрепанными как у Медузы-Горгоны волосами, с цыганской улыбкой.

Ночью, в темноте, я ни за что не вышла бы из дома, не пошла бы через сад на пригорок к гаражу. Я продолжала бы лежать и слушать дождь, дрожа от страха в этом доме, где иногда раздаются ничьи шаги, где на стене затихли иконы, где низенькие окна и кажется, что на чердаке живет дух моего деда. Но я все же иду в темноте через сад, с реки раздаются глухие выкрики сов. Я направляюсь туда, где повыше, там сеть быстро отыщется, загорится экран телефона, тогда весь страх, вся тайна, все тени улетят. И я услышу сонный, добродушный голос из города, прямо здесь, в глухой сырой низине, с доносящимися из леса криками сов.

* * *

В Воронеже сохранилась улица старинных деревянных домов. Один из них называется «Дом с совой». Это обычный деревянный дом, только вместо конька на крыше – вырезанная из дерева статуэтка совы. Это достопримечательность города. О доме мне рассказал Левик. Он ездил в Воронеж несколько раз специально, чтобы сфотографировать дом с совой. Статуэтка совы никогда не получается на фотографии: то выходит размытый и нечеткий снимок, то сову заслоняет ветка дерева или забор, то сова получается совсем нечеткая. Левик фотографировал на цветную пленку чувствительностью 200, на немецкую черно-белую пленку, двумя разными фотоаппаратами, которые он тащил специально, чтобы поймать деревянную птицу, но она каждый раз ускользнула. На фотографиях получается все, что угодно – конек крыши, почерневшие бревна дома, небо, кусты, ветки деревьев, даже пролетающие мимо ласточки, вороны и галки, а вот деревянной совы опять нет.

Игорь и дед

В коммунальной квартирке ангина. Болеют все. Баба Нюра и ее очередной – из комнаты, ближайшей к прихожей. Три сомнительные личности, одна из которых каждый раз новая, живущие напротив. Семейство Кутеминых – он, жена его, дочь и сын. И семейка Сидоровых – Таня и ее второй муж – все в ангине. За исключением сынишки Сидоровой от первого брака, мальчика лет четырех, Игорька. Забившись под стол на общей кухне, он то гладит, то дразнит серого беспородного щенка. Никто не выходит из комнат. В коридоре коммуналки жар, пахнет мазью, ментолом, настойкой от кашля, эвкалиптом, горчицей и хвоей. На кухню никто не выходил дня два. Мальчик упивается свободой, сидит под столом, возит по линолеуму трехколесный трактор, сажает щенка на колени и подставляет щеку для его горячего языка.

Щенку и мальчику голодно – гречневая каша, пряники и щи на тушенке – все съедено. Щенок крутится вокруг мальчика, скулит, лижет подошву тапка, на которую налипла черная рябина из компота. Когда Игорек тоже чувствует голод, он открывает деревянную дверцу буфета, где на одной из полок, среди банок, связок укропа, разводных ключей, крышек, тарелок и блюдец от расколотых и пропавших без вести сервизов лежит, завернутая в газетку, вобла. От нее Игорек отщипывает соленый кусочек себе и своему пока что безымянному приятелю. Воблы осталось немного, тем более, что едят они ее последние два дня. Плоть рыбы коричневая, похожа на пряди каштановых волос, сухая и невозможно соленая.