Хорошие и плохие мысли (сборник)
Шрифт:
Как страшно, когда фея становится злой. На ночном столике книга Чуйковой, там утверждается, что вернуть любимого очень просто: завязываешь узлом две шерстяные нитки, кладешь в угол, на следующий день кончики следует опалить, так повторять три дня, после чего нитки следует зарыть под березой. Можно сделать куклу из глины, вложить внутрь фотографию разлучницы, обжечь ее в печи и на перекрестке двух дорог со всей силы разбить об асфальт. Еще предлагается штопальной иглой перечеркнуть фотографию, где подруга сидит на лестнице в оранжевой полосатой кофточке, обхватив колени руками, ее цыганские волосы развеваются на ветру и губы едва заметно улыбаются. Кстати, на этой фотографии она очень похожа на Золушку.
Фея, рассматривая фотографию Золушки:
«Какая же ты жестокая и злая, Золушка».
«А ты блеклая и жалкая, Фея».
«Ни черта у тебя не выйдет, Золушка».
«Да ты и сама беспомощная, только и можешь, что метаться в западне и злиться».
«Себе-то я как-нибудь помогу выбраться, а вот ты останешься ни с чем, Золушка».
«Это вопрос твоей совести и доброты, Фея».
Расхаживая рассеяно по лабиринтам улиц, плутая и теряясь, я тоже, как и это Автаев, думала, может быть, еще не поздно все исправить. Я проигрывала в фантазии множество ситуаций: вдруг, он вернется или я сама позвоню ему, нечаянно встречу в городе. Хотелось пролистнуть несколько страниц назад, а все эти – вырвать и сжечь. Но рукописи…
Смутное ожидание неожиданного поворота, как в новелле: вдруг, окажется, что я ошиблась, он позвонит, расскажет, что ездил в командировку, или проснусь, мы будем пить вермут, расскажу ему свои сны, и мы вместе посмеемся. Очень трудно настроиться на безразличие. Просто каждый живет своей жизнью, добивается своих целей и никто никому не нужен.
Я всегда считала, что женщина должна быть личностью. А вот подруга считала, что женщина должна быть душечкой. Мне казалось, что главное – чувство собственного достоинства, доброта, стиль. Ей же казалось, что главное – покорить мужчину.
«Тебе еще не поздно измениться, Золушка».
«Я сама знаю, какой мне быть, Фея».
«Ничего не получится, будешь вечно опаздывать и терять туфли».
«Предпочитаю жить так, как считаю нужным. А ты, Фея, оставайся ни с чем, перебирай прогорклую чечевицу за меня».
Из театральной студии меня выгнали. А вместе со мной и мальчика, который играл Короля. Он провожал меня до дома и пытался убедить, что виноват во всем только он. Стулья стояли полукругом, мы готовились к актерским упражнениям на развитие голоса. Король сел рядом со мной, тихо пересказывал какой-то фильм. Рядом с ним с другой стороны хотела сесть девочка, игравшая пажа, но он тихонько выдвинул из-под нее стул, как в комедиях Чаплина. Она отвесила Королю оплеуху, посмеялась, уселась и стала слушать, как он пересказывает фильм. Золушка собралась сесть на единственный свободный стул, рядом со мной. Я, как несколько минут назад Король, выдвигаю из-под нее стул. Она падает, ударяется затылком о деревянное сидение. Хватается за голову. Рыдает. Ее тошнит. Все в тумане. Вскоре приезжает «скорая». Золушку увозят в больницу. Девочка, игравшая принца, ее подружка, едет в больницу с ней. А Фею и Короля выгоняют из театральной студии с позором. Мы грустно плетемся по дороге к моему дому, он берет меня за руку, говорит, что я давно ему нравлюсь. Конечно, Золушкам – принцы, Феям – короли.
Эта была моя единственная, доведенная до совершенства роль. Золушка скоро поправилась. Теперь придется как-то помочь самой себе.
Можно было написать ему письмо. Такое, чтобы даже мертвеца пробрало. Он бы, сломя голову, прилетел ко мне на своем синем форде, мы бы опять неслись по Каширскому шоссе и целовались на каждом светофоре так, что водители соседних машин стыдливо отводили глаза в стороны.
Но я не написала ему письмо, зачем мне мужчина подруги.
Вот уже два дня сижу дома, на паласе, пью кофе с молоком, или кофе с молочным ликером, или кофе с лимоном, и раскладываю пасьянсы. Не представляю, что теперь может случиться в моей жизни, смогу ли когда-нибудь полюбить другого и быть с ним, смогу ли жить дальше со всем этим. Поэтом тасую карты, раскладывая их снова и снова, задавая один и тот же вопрос: «Вернется ли он?». Иногда карты халтурят, пасьянс сходится, в руке остаются четыре туза, значит, он вернется, но я уже не могу в это верить, не могу этого ждать и даже не могу представить, как это будет. Если пасьянс не сходится, мне становится тоскливо и больно, значит, все действительно потеряно, как же тяжело с этим смириться.
«Ты проиграла, Фея, хотя у тебя были все возможности победить».
Руки так болели от механических движений – разложить карты сначала с четыре стопки, снять до туза, оставшиеся собрать, разложить в три стопки, снять до туза, в две и оставшиеся раскрыть веером. Пальцы ломило, как будто я три дня подряд сижу и отделяю прогорклую чечевицу от гороха.
Чтобы как-то отвлечься, читала о Древнем Египте. Там очень верили в силу слов. На мумию клали пергамент, на котором были написаны все грехи человека с частицей «не». К примеру, на мумию пьяницы, клали пергамент с надписью «не пил». И это спасало его душу от расплаты.
Пила кофе с коньяком и уяснила, что его больше нет у меня. Да и есть ли разница, был ли он у меня, есть ли он вообще. Воспоминания забальзамировали его во что-то неизменное и конечное.
Написала письмо без адреса. Сложила в четыре раза. Зашла в первый попавшийся дом. Темный подъезд, железная дверь с домофоном, кто-то выходит, у подъезда в машине человек подозрительно смотрит мне вслед.
«Нет, я не черная вдова, я иду не взрывать ваш дом, а как раз наоборот – разминировать свою жизнь. Иначе я рано или поздно взорвусь или сойду с ума».
Лестница, окно, какая-то женщина лет пятидесяти с каштановыми кудрями, одетая в коричневое платье и серо-бежевый передник, приоткрыла дверь квартиры, выглянула, осмотрелась, захлопнула дверь. Перед лифтом большая белая болонка, испугавшись, ринулась по лестнице куда-то наверх. Лестничная площадка между первым и вторым этажами, темно-серые ступени, кое-где краска на стене облупилась, обнажив цемент. Освещение неяркое: «тюремное» окошко под потолком и тусклая лампочка. Вот и почтовые ящики. Ба, да они все ржавые, без замков, значит, людям никто не пишет письма.
Кажется, на двери одной из квартир первого этажа, был почтовый ящик. Вот он, зеленый, крышка вместо замка затянута проволокой. Чтоб рекламки не клали. Сую в щель письмо. Сегодня вечером или завтра эта женщина с каштановыми кудрями, наверняка, обнаружит его.
«Надеюсь, вы прочтете его до конца. У меня беда – лучшая подруга увела любимого мужчину: обычно, но как же больно. Я набралась смелости и решила им отомстить. Стоит набраться смелости, чтобы взбаламутить чужое будущее. И на белой странице чужой жизни написать, что у них все сорвется. У него ничего не получится. Куда бы он ни поехал, чем бы ни занялся, он заплатит разочарованием. Ей отольются все мои слезы. Моя боль станет ее болью. Моя ловушка – его ловушкой. Я верю, что именно так и будет. Я верю, что смогу забыть их. Я выберусь из этой ловушки и смогу жить дальше, быть счастливой. Спасибо Вам за то, что дочитали письмо до конца. У Вас все будет хорошо, все образуется. Простите!»