Хороший человек
Шрифт:
При этих словах Мадла стала белая как стена, быстро нагнулась, будто уронила что-то.
— Сестре-то небось еще рано замуж? — усомнилась пани Катержина.
— Узнаем от него. Вавржин, наверное, пойдет с нами? — спросил Михал.
— Ну, разумеется, с нами! Идите, Вавржинек, к вашим приятелям и расскажите им что и как. Им, видно, невдомек, что тут происходит. А потом возвращайтесь к нам, — распорядилась пани Катержина.
— Я с удовольствием пошел бы с вами, да не знаю, отпустят ли меня товарищи, другого кларнетиста у них нет. Впрочем, никаких обязательств я не брал и могу уйти когда захочу, — сказал Вавржинек и направился к столу, за которым сидели музыканты. Отдав деньги, собранные за чешскую песенку, он рассказал им о радостном событии, которое с ним произошло. Музыканты не хотели его отпускать, но он взял кларнет и собрался идти.
— Завтра я к вам приду и скажу, буду ли я и дальше ходить с вами.
С этими словами Вавржинек простился и ушел. Его не удерживали, знали, что хоть он и молодой, но у него своя голова на плечах. Женщины и Михал собрались уходить, так
На обратном пути Мадла шла рядом с братом. Она рассказывала ему о доме. Вавржинек ужаснулся, когда услышал, что его красавица сестра должна была выйти замуж за мерзкого мельника, которого он хорошо помнил.
— Значит, отчим нас обоих выгнал, — вздохнул Вавржинек.
— Он заботился о том, чтобы нам хорошо жилось, только с нашим желанием не считался, — сказала Мадлена. — Он не должен был принуждать меня идти за человека, с которым бы я, при полном благополучии, была бы несчастна, а тебя — учиться ремеслу, которое тебе не нравилось, хотя и было выгодным. А теперь скажи мне, Вавржинек, почему ты сбежал и почему не давал о себе знать?
— Почему я сбежал? Потому что в том месте, куда отчим меня устроил, я не выдержал. Если бы я попал к хорошему мастеру, возможно, и не убежал бы. А тут меня ремеслу не учили, все время только и знал, что детей нянчил да по городу ходил, как понадобится что-то кому-нибудь, так посылают меня. Я должен был и воду носить, и посуду мыть — одним словом, был я и прислугой, и нянькой, но только не учеником. Кормили нас плохо, а меня хуже всех, потому что я садился есть, когда все уже было холодное. Спал на чердаке, даже в мороз, сколько раз думал — погибну.
— Да ведь тебе мать дала хорошую постель! — удивилась Мадла.
— Постель она мне дала, да жена мастера у меня отобрала и перину, и подушку, а взамен дала старое одеяло с подушкой, набитой жесткими перьями. Но больше всего, Мадленка, я страдал от побоев. Удары так и сыпались на меня. Стоило ребенку чуть пискнуть, тут же прибегала жена мастера: мол, я его ущипнул — и закатывала мне оплеуху. А мне такое даже в голову не приходило. Что бы я из города ни принес, все им было мало, все плохо, и каждый раз мне влетало. Упал ли кто из детей, разбил ли что, бит за это был я. Ты знаешь, как я люблю музыку. Когда я бывал в городе и случалось идти военному оркестру, я бежал за ним, но всякий раз это мне дорого обходилось. Поверь мне, Мадленка, это была моя единственная провинность. Если мастер или подмастерье уходили в трактир, я должен был дожидаться их возвращения, чтобы открыть дверь, и горе мне, не проснись я сразу. Злым был даже не мастер, а подмастерье. Вот здесь над ухом у меня до сих пор осталась память о нем.
Сняв шапку, Вавржинек раздвинул волосы и показал Мадле большой шрам.
— За что же он тебя так? — с состраданием спросила Мадла.
— Послал меня подмастерье за хлебом. Когда я принес, буханка показалась ему маленькой и он отправил меня обратно. Пекарь обругал меня, но я упросил его дать мне другую. Когда я этот хлеб принес, подмастерье швырнул его на землю.
— Нехристь он, что ли? — удивилась пани Катержина, которая шла впереди и слышала рассказ Вавржинека.
— Я не знаю, нехристь ли, но человек он плохой, — ответил Вавржинек и продолжал: — Когда он этот хлеб швырнул, я не удержался и сказал, что так поступать безбожно, что когда-нибудь он будет рад и маленькому куску. Только я это сказал, как нож рассек мне голову, по лицу хлынула кровь. Подмастерье как раз кроил кожу и в ярости запустил в меня ножом. Попытались остановить кровь, но не смогли, и я потерял сознание. Мастер послал за фельдшером, тот стянул мне голову тугой повязкой. Боли, однако, я натерпелся и потом долго еще ходил с перевязанной головой. Сколько раз я плакал, и передать тебе не могу. На меня злились за то, что я несколько дней не мог нянчить детей, во всем обвинили меня, считали, что мне досталось за длинный язык, — свидетелей не было, а подмастерье сказал, будто я довел его до этого, мол, я невоспитанный мальчишка, и ему поверили. Один только старший ученик сочувствовал мне, потому что на себе все это испытал. Как только мне стало лучше, меня заставили работать. В том, что я убежал, виноват этот подмастерье, а так, может быть, я там еще помучился бы немного.
— Почему же ты не попросил кого-нибудь рассказать нам об этом или написал бы, ведь ты умеешь писать? — спросила Мадла.
— Голубушка, это было совсем не так просто, как ты думаешь, Все, что я вначале тебе писал, нужно было обязательно показать им, и то, что вы писали и посылали, — тоже. Так что я решил — лучше уж не писать. Из еды, что вы с теткой посылали, мне доставалось совсем мало.
— Отчего же этот подмастерье не давал тебе покоя?
— Это был не человек, а шершень, — ответил ей Вавржинек и продолжал: — Хотя к работе меня и близко не подпускали, да и ремесло мне нисколько не нравилось, я все же урывками научился ставить заплаты. Когда набиралось много работы, хозяйке самой приходилось нянчить детей, а я усаживался на сапожный табурет. Однажды позвали меня работать, дал мне подмастерье сапог, чтобы я посадил на него заплату, и заодно добавил, что голову мне этим сапогом разобьет, если не будет сделано как надо. Я попросил, чтобы он показал, как сделать покрасивей. Он от меня отмахнулся: сам, мол, должен знать. Мастера не было дома, а старший ученик был занят, спросить было не у кого. Починил я сапог как умел. Закончив, показал подмастерью, он швырнул сапог мне под ноги и хотел треснуть по голове. От страха, что он ударит по больному месту, я выставил руку, в которой держал шило. Не знаю, может, он не видел шила или думал, что я отдерну руку... он ударил... и шило воткнулось ему в ладонь. Подмастерье вскрикнул, разразился проклятьями и, наверное, убил бы меня, если бы я в тот же миг не убежал. Помчался я на чердак, схватил куртку, через слуховое окно вылез на крышу и прыгнул вниз, выскочил за ворота и со всех ног бросился в поле. К ночи я добрался до деревни, где меня пустили переночевать, вечером и утром накормили да еще на дорогу дали кусок хлеба. Весь следующий день я прошагал по дороге. Ночевать я пошел в трактир, меня пустили туда. Там на соломе лежали несколько человек. Я крепко уснул. А ночью кто-то украл у меня одежду. Заплакал я, а что толку? Нашлись добрые люди и дали мне кое-что в дорогу. Хотел я направиться в Вену, но как без денег и без одежды? И стал я ходить по деревням, пока один священник не сжалился надо мной и не взял в пастухи. По воскресеньям я ходил на хоры качать мехи органа. Однажды взял я кларнет и стал играть. Услыхал мою игру учитель и спросил, где я научился. Рассказал я ему все, а он передал наш разговор священнику. С той поры я уже не пас стадо, а работал по дому и учился музыке. Меня полюбили, и пан учитель сказал, что из меня получится музыкант, а мне этого самому хотелось. Но мне не повезло: прожил я там зиму, а весной добрый старый пан священник умер. Я вынужден был уйти. Учитель советовал поехать в какой-нибудь большой город и завершить учение. Сам бедняк, для меня он сделал все, что мог. Отправился я в Вену. Когда пришел сюда, у меня не было ни гроша и ни единого дружка. Ходил тут, как слепой. Случайно подвернулись эти музыканты и тут же уговорили пойти к ним кларнетистом. Я согласился в надежде, что скоплю немного денег и доучусь. Так и хожу с ними уже больше года. Но денег у меня пока мало, хотя коплю их старательно. Вот, Мадленка, и вся моя история. Пережил я достаточно, но теперь, когда знаю, что ни мать, ни тетка на меня не сердятся, а ты будешь тут со мной, все это уже не так важно. И того подмастерья я простил. Если бы не его злоба, может, и не стал бы я музыкантом, а больше никем быть не хочу.
Под этот разговор дошли до дома. Переступив порог горницы, увидели за столом возницу Якуба.
— А где папаша? — с тревогой спросил Михал.
— Лежит дома, кони его побили.
Все испугались, Мадла побледнела так, что в лице не было ни кровинки.
— Как это случилось? — спросил Михал.
— За день до того, как нам ехать сюда, отправились мы на легкой повозке с парой лошадей в Наход. Папаша сдал на почту письмо для вас, пан Михал, и заказал кухонные принадлежности для нашей невесты Маркитки. На обратном пути повстречалась нам телега, с пьяным хозяином. Папаша еще издали крикнул ему, чтобы он сворачивал, что лошади у нас звери, а тот стал препираться, сами, мол, сворачивайте. Пьяного сам бог обходит стороной. Свернули мы, но дорога была узкая, лошади оказались близко друг от друга, наши набросились на встречных, и все смешалось в одну кучу. Мы вылетели из повозки. Папаша ухватил узду и крепко держал лошадей, несмотря на то, что они его лягали. В жизни я не видел такой свалки. Это чудо, что он остался жив и коней удержал. Хозяин встречной повозки с перепугу протрезвел и, как только папаша укротил лошадей, умчался галопом. Лошади только немного ободрались, а у папаши все тело избито. Не будь он могуч, как Самсон, эти дьяволы разнесли бы его на куски. Как только мы приехали домой, я сразу же погнал в Упице за доктором. Доктор сказал, что папаша и за две недели не отлежится. Так что поехал я на следующий день один. Это вот велено передать вам, а также привет всем.
Он передал пани Катержине «привет с маслом», а Мадле — небольшой сверток от тетки и привет от Беты.
Мадла обрадовалась и рассказала Якубу, как она встретила Вавржинека. Напомнив, чтобы каждый, кто хочет что-нибудь с ним передать, подготовил все на завтра, Якуб ушел. Мадла, прочитав письмо, передала всем приветы, сообщила, что все здоровы, потом отдала пани Катержине то, что было в свертке: кусок полотна «мальчику на рубашку», как от имени тетки написал учитель. Вавржинека пани Катержина не отпустила.
— А вы завтра приходите, и мы решим, как с ним быть, раз уж Гаек не приедет, — велела она Мадле, после того как все пожелали друг другу спокойной ночи и Мадла с Ленкой собрались уходить. Девушки с удовольствием поговорили бы еще между собой, облегчили бы душу, но их провожала старая Анча. Идти Мадле было недалеко. У ее дома девушки подали друг другу руки.
— Спокойной ночи и пусть тебе приснится хороший сон о Гаеке! — шепнула Ленка. Мадла стиснула ей руку и поспешила в свою каморку, где наконец вздохнула с глубоким облегчением.
Наступило время жатвы. В Вене, правда, этого не замечают, как говорит пани Катержина, там многие понятия не имеют, как хлеб растет. На полях Гаека оживленно. Гаек, снова здоровый, еле дождался жатвы, даже не столько самой жатвы, как Маркитиной свадьбы, и даже не столько свадьбы, как поездки в Вену. С какой радостью он давно бы уже уехал, но не позволяли обязанности. И на жатве, и на свадьбе он должен был занимать отцовское место. То, что нельзя было изменить, он старался терпеливо пережить и ждал. «Живые могут сколько угодно ждать, как мертвые могут сколько угодно лежать!» Гаек дождался жатвы и дня свадьбы сестры, дождался и следующего за свадьбой дня — дня отъезда. В доме пир горой, музыка, гостей— яблоку негде упасть, а хозяин весело щелкает кнутом и мечтает, чтобы запряженные в повозку кони удалые, те, что его чуть на тот свет не отправили, обрели крылья и быстро домчались туда, где ему суждено узнать, будет ли он счастлив, как Маркитка, или же останется несчастным старым холостяком, как Якуб. Он не мог дождаться, когда наконец увидит Мадлу.