Хотеть не вредно!
Шрифт:
— Ну, тут все ясно.
Борьку долго мурыжили. Когда он вышел, на него набросились:
— Ну, как?
Он пожал плечами. Я спросила:
— А сам как думаешь?
Зилов раздраженно ответил:
— Да не знаю я! Трояк, что еще может быть? — и ушел курить. Я стояла, как оплеванная.
Тут подвернулась Любка со своим любимым присловьем:
— Не переживай!
Эта фраза была у нее на все случаи жизни. Ею она отвечала хамам, когда ей гадости говорили, но и по назначению тоже иногда использовала.
Танька Лоншакова рискнула сострить:
— А я все думаю, почему это у нас всегда свиней Борьками
Все заржали, забыв, что за дверью идет экзамен. Тут уж я не выдержала, взмолилась:
— Ну, хватит, ребята!
Зилов оказался прав: трояк. Сашка и Марат тоже не блеснули. Но они, кажется, не очень переживали, отправились куда-то отмечать благополучное избавление.
Мы все отдалились друг от друга за последнее время, или мне казалось. Так жаль. Нет, с подругами встречались каждый день, пускались во всякие авантюры, связанные с нашими районными симпатиями.
Танька Лоншакова разочаровалась в Кариме после нескольких встреч и успела уже передружить с половиной районных парней. Таня Вологдина была влюблена в симпатичного юношу Толика, который учился в Чите, а на лето вернулся в поселок проходить практику. Официально никто из нас с ним знаком не был, но на танцах и в кино регулярно встречались. Таня молча страдала и не могла найти способ, хоть как-то приблизиться к Толику. Тогда эта проблема казалось неразрешимой: мы были убеждены, что юноша сам должен искать знакомства. А что делать, если он никак не хочет тебя замечать? Только мучиться остается. Вот мы и мучались, сетуя на свою принадлежность к ущербному слабому полу.
— Им все можно! — возмущались мы часто. — С кем хочет, с тем и танцует, и знакомится. А что же нам-то делать?
Вот нам и оставалось только шпионить, собирать сведения и негласно преследовать объект симпатии, любуясь им издали. Глядя, как сохнет Танька по своему Толику, я вдруг решила поговорить с ним. Мне терять нечего: уезжаю навсегда. А Таньке доброе дело сделаю. Не совсем же он бездушная скотина? Пообещала ей, что накануне отъезда обязательно поговорю, хоть и страшно тоже.
— Не сможешь, — уверяла Таня. — Испугаешься. Да и что говорить будешь?
— Найду что сказать, не боись!
А пока мы бегали в КБО (комбинат бытового обслуживания) на примерки своих выпускных нарядов. Мне шилось гипюровое платьице с глубоким декольте, которое мне к лицу (или к чему-то другому?), с короткими рукавами-крылышками, приталенное, на белом полотняном чехле. У Тани Вологдиной кремплен с набитым рисунком, тоже белый. Одна Любка Соколова выпендрилась: у нее — бледно-голубой кремплен. Ольга Яковлева шьет платье из белой парчи. Полное разнообразие стилей и тканей.
Еще я бегала в поликлинику оформлять справку по форме 286, несколько раз фотографировалась: результат всякий раз меня шокировал. На каком-то промежуточном варианте пришлось остановиться: мама отказалась давать деньги. Выпускной вечер и мой отъезд неуклонно приближались.
Как-то я сидела на балконе и готовилась к экзамену по химии. На балконе еще была тень, которая спасала от жары. Однако зной июньского полдня размягчал мозги и усыплял сознание. Я глазела на улицу, без конца отвлекалась, чтобы не клевать носом. Асфальт давно уже положили, "грачи" перелетели на другое место. Ашот не появлялся два дня, и я успокоилась. Внизу шли люди, проезжали мотоциклы, редкие машины. Вдруг вижу: любимая троица! Идут по тротуару вдоль нашего палисадника. Наверное, в кино направились. Обычно они останавливались, если видели меня на балконе, заговаривали со мной. Теперь же прошли и не повернули головы, будто я — пустое место. Не видеть меня они не могли, значит, сознательно игнорируют. Даже Сашка! Я с грустью проводила мальчишек взглядом. У Бориса вальяжная походка, очень мужественная. А Сашка слегка подпрыгивает…
Настроение совершенно упало. А тут мама сообщила, что ко мне пришли гости. Я на миг вдруг подумала: а что если мальчишки завернули к нам? Но на диване в большой комнате сидел Ашот с каким-то важным дядькой. Выяснилось, что они вовсе и не ко мне, а к маме. Свататься. Я чуть не упала со смеху, а мама сделала серьезное лицо и внимательно слушала. Важный оказался и впрямь дядей Ашота, он взял на себя роль свахи.
На полном серьезе он описывал богатство Ашота: двухэтажный дом в Ереване, деньги, ковры, посуда и так далее. Я еле сдерживалась, а мама делала мне страшные глаза. Выслушав дядю, она произнесла:
— Ну, что я могу сказать? Вы, наверное, знаете, что у нас не принято решать за детей. Аня сама должна сказать последнее слово. Все зависит от нее, как скажет, так и будет.
Дядя стал ворчать:
— Это неправильно. У нас принято слушать старших. Что дети могут понимать в жизни? Старшие мудрее, они думают о счастье детей и никогда не посоветуют плохого.
Мама покорно ответила:
— Все так, но Ане надо учиться. Она уезжает в Москву.
Дядя возмутился:
— Зачем Москва? Зачем учиться? Она может рожать детей, заботиться о муже. В ее возрасте наши женщины уже имеют детей. Женщине не нужно учиться. Ее дело — дом, семья. Учение только портит ее.
Я готова была взорваться каждую секунду. Дядя продолжал назидание:
— Москва тоже портит людей. Детей нельзя отпускать так далеко от дома. Вы совершаете большую ошибку.
Мама слушала с удивительной кротостью, но ответила то же:
— Разговаривайте с Аней, она достаточно взрослая уже, чтобы самой решить свою судьбу, — и она вышла, дав понять, что разговор закончен.
Ох, я дорвалась! Без всякого уважения к сединам мудрейшего я разоблачила его мещанскую, обывательскую суть. Дядя не остался в долгу. Он облил грязью всех самостоятельных, умных женщин, назвав их безнравственными и даже развратными. Это был настоящий идеологический спор отцов и детей! Я говорила о высоких целях, о духовности, о великих делах, которые меня ожидают. Дядя видел цель жизни только в личном и семейном благополучии. Я говорила о личности, о ее самовыражении, Дядя парировал тем, что указывал на назначение женщины как безмолвной прислуги в доме. Я горячилась, мне не хватало доводов, и это выводило из себя. Дядя оставался спокойным и важным, от этого было еще противнее.
Ашот сидел спокойно и совершенно бесстрастно слушал наш спор. Его безучастность почему-то тоже раздражала. Мы не пришли к согласию ни по одному вопросу: дядя оказался мне не по зубам. Теперь я понимаю: разный менталитет, согласия и не могло быть.
Наконец, дядя посетовал:
— Очень жаль. Такая молодая, красивая и — такая глупая.
С этим они ушли. Ашот так и не сказал ни одного слова, только грустно вздохнул на прощание. Больше он ко мне ни разу не подошел, а я постаралась скорее его забыть.