Хождение по трупам
Шрифт:
Рэю бы это и в голову не пришло, да он и не заходил сюда наверняка, ограничился спальней и гостиными. А тут у меня бар хитроумный, вделанный в стену, и когда дверцы распахнулись, я даже зажмурилась от яркой вспышки, осветившей хранившееся там и позабытое мной великолепие. “Джек Дэниелз”, текила, джин и тоник и бутылка вермута, и шампанское хорошее, и даже бутылка дорогого вина, и разные бокалы, стаканы и фужеры. И я облизнулась даже, представив, как мне станет хорошо через пятнадцать минут и в какую запредельность я унесусь, и каким полным будет оргазм, даже несколько оргазмов, потому что если уж наслаждаться, то от души. И неожиданно для самой себя снова погрузила комнату в полумрак, нажав на кнопку и дверцы закрывая, пряча от загоревшихся глаз дьявольский соблазн,
“Вы еще слюну пустите, мисс Лански”, — грубо посоветовала себе и отошла, падая обратно на кровать, желая подавить внутренний протест — потому что возмущенный организм мог мне помешать получать удовольствие от того, чем собиралась сейчас заняться. И потому пообещала себе вслух:
— На поминках Ленчика — гарантирую. За упокой его души — сколько угодно.
И вправду полегче стало, и огромный телеэкран снова вспыхнул, и появился Кореец — и перед тем, как полностью уйти в происходившее на экране, я только подумала, что что-то неправильное есть в том, что вот человека нет, а на пленке он остался. И что недаром представители некоторых африканских племен запрещают исследователям себя фотографировать, видя в этом какое-то колдовство и считая, что с каждым снимком похищают у них часть души и отнимают кусок жизни. И что очень символичен тот факт, что от тебя у меня не осталось ни одного снимка. Я всю кучу фотографий, на которых мы вместе, сделанных в Америке в основном (у тебя собственных фото того периода, что прожил до меня, и не было почти, криминальные личности, кажется, вообще фотографироваться не слишком любят, так Кореец говорил), убрала после твоей смерти. Пыталась поначалу хоть один снимок в рамке выставить, но это было для меня слишком тяжело, и я спрятала их, и если и доставала за весь год пару раз, то только в пьяном виде, и так они и сгорели, когда сожгли люди Хохла нашу квартиру.
В итоге, не осталось у меня ничего — кроме твоего “Ролекса” за двести штук, который ношу не снимая, за исключением тех дней, когда одевала вечернее платье, к которому “Ролекс” не подходил. Кроме твоей зажигалки золотой, усыпанной бриллиантами, от Картье, обрезалки для сигар и подаренных тобой драгоценностей. И знаешь, я даже рада этому, а если увидела бы сейчас твое фото, то не радовалась бы: память, как ты понимаешь, искажает все немного, и столько лет уже прошло после твоей смерти, целых три года. И потому когда Кореец как-то обмолвился, что привез с собой из Москвы пару снимков, на которых вы вместе — один старый совсем, года восемьдесят восьмого, а другой сделан на твоем дне рождения, за два с половиной месяца до твоей смерти, — я промолчала. И может, он и ждал, что я захочу их посмотреть, и удивился про себя моему нежеланию, а может, понял все правильно, а может, просто не захотел повторять — и в любом случае виду не подал, сохранил на лице привычную свою невозмутимость, словно и не говорил ничего.
И еще я вспомнила тут же, что несколько фотографий с Корейцем у меня есть — Мартен нас снимал, кажется, и еще кто-то щелкнул на тусовке одной и вручил снимок, — и я вроде бы знаю даже, где они лежат, в кабинете, но смотреть на них не хочу. По той же самой причине…
И переключилась на экран, а там я лежала, голая, в чулках только и поясе, бесстыдно согнув в колене одну ногу — призывно лежала, ожидая его. И он появился — высокий, широкоплечий, квадратный, со здоровенным своим членом, красным и напряженным и изуродованным буграми и шишками. Оставшимися в память от зоны, где он себе пытался всякие шары вгонять, мечтая, после того как откинется, поражать членом всех баб и трахать их безжалостно, вырывая вопли и мольбы о пощаде, — типичные мечты пацана из глухой провинции, подсевшего в девятнадцать лет на долгий-долгий срок.
И я смотрела, как он закрывает меня сверху своим мощным телом, и слушала естественные сладострастные стоны, и ощущала его сильные руки на себе, стискивающие до боли мою небольшую упругую грудь, и внизу все стало мокрым в один миг, и сползшие туда пальцы начали исследовать эту влагу. А там, в прошлом, слившимся каким-то образом с настоящим, Юджин уже закинул на себя мои ножки, и сидел на коленях, и входил резко и глубоко, и я содрогалась, закатив ослепшие от страсти глаза, судорожно водя руками по груди, массируя набухшие сосочки, и наконец широко расползся в крике рот, и я выгнулась и начала обмякать, и опустила руку вниз и облизала вернувшийся оттуда блестящий палец, и словно сигнал этим подала — и сильные руки на экране перевернули меня, поставив на колени и крепко сжимая мою попку, и все началось заново.
Да, да, хочу! Подскочила на кровати, неудовлетворенная собственными пальцами, такими знающими и умелыми, но не могущими заменить гигантский Корейцев член — и, не отрывая глаз от экрана, схватила на ощупь отточенным движением самый большой вибратор и легла обратно. Обхватив его губами, повторяя экранный минет, и следила жадно, как красный член входит в мой ротик, между ярко-красных пухлых губ, и облизывала черный вибратор, который в этот момент показался мне горячим. И когда Кореец с ревом кончил вдруг, я тоже машинально сглотнула, но не ощутила такого приятного вкуса обильной его спермы. И обиженно ввела вибратор туда, где он мог принести больше пользы, и зажужжали батарейки, а я смотрела, как он снова ставит меня на колени и жирно смазывает специальным кремом член, намереваясь ввести его в мою оттопыренную похотливо попку, — и кончила от одной этой картины, заглушив экранные крики, всегда сопровождавшие такой болезненный и такой сладкий анальный секс.
А дальше я уже не видела толком ничего — потому что обычный вибратор заменила на двойной, с большим отростком для влагалища и чуть поменьше для попки, и мучила им себя, и орала в голос, уверенная, что сзади сейчас Кореец, берущий меня грубо членом, и заодно для полноты ощущений вставивший в меня палец, как бывало. И только вспышка света грубо вырвала меня из полуяви-полусна, но к тому моменту я кончила опять, бог знает в какой по счету раз за это бог знает сколько длившееся время, и упала устало на бок, лицом к распахнувшейся и впустившей свет двери, плохо соображая, что происходит.
— О, прости, Олли! Я не знал…
И вижу неотчетливую, расплывчатую, но постепенно все яснее вырисовывающуюся из застлавшего глаза тумана фигуру Рэя. Одетого, с пистолетом в руке, с немного непонимающими глазами и застывшим лицом, — словно он увидел что-то, недоступное его пониманию и воображению, скажем, приземлившуюся тарелку с зелененькими человечками, и мозг заело, так как не в силах он воспринять происходящее, не говоря уже о том, чтобы обработать и оценить информацию. И он стоял, как человек с отключившейся головой, как робот с перегоревшими микросхемами, а я выползала медленно из фантастического портала, протянувшегося ко мне из такого приятного прошлого. И оказавшись здесь, в настоящем, сказала тихо и хрипло, забыв о том, что прозвучит в голосе похоть:
— Только не говори, что ты думал, что меня убивают…
— Но я так и думал! — выпалил он, приходя в себя, и я улыбнулась слабо:
— Если бы кто-то убил меня таким образом, я бы не возражала. Но от этого не умирают, увы…
И перекатилась на другую сторону, и пошла в ванную, и бросила ему, оглянувшись:
— Можешь осмотреться, если интересно, и спорю на тот миллион, который тебе пообещала, что такого ты нигде не видел…
И услышала, уже скрываясь за занавеской:
— Лучше скажи, что просто не хочешь мне платить…
— Слушай, а кто был тот парень на экране? Можешь не отвечать, если это личное…
— Мой бойфренд, — отвечаю коротко.
— Тот самый, который убил троих киллеров в Нью-Йорке, полез с пистолетом на автоматы? Почему-то я совсем не удивлен…
Ну не объяснять же ему, что в Москве, в спортивном костюме и на грязном огромном джипе Кореец выглядел куда опаснее, и Москва — совсем не Лос-Анджелес, и в московских джунглях выжить посложнее, чем во вьетнамских. Нет, не стоит…