Хождение сквозь эры
Шрифт:
Я мотался по полкам и отдельным частям дивизии, писал всё, что нужно было, и организовывал авторские материалы. Работа была подвижной, но скучной: военная цензура знала своё дело, и после её вмешательства описание любого учения, любой операции выглядело примерно так: «Военнослужащий Иванов получил приказание провести сложную боевую операцию. Показав хорошую воинскую выучку и солдатскую сноровку, правильно используя вверенную ему военную технику, Иванов и его боевые товарищи отлично справились с заданием и по возвращении были поощрены старшим начальником». В такой текст превращалась и корреспонденция о рейде разведчиков-мотоциклистов по тылам условного противника во время больших учений, и атака танкового батальона, – да вообще всё, что угодно.
Когда почти четыре года моей службы подошли к концу (вместо положенных трёх; но добавку в полгода всякий, призванный весной, получал как бы автоматически, потому что призывали дважды в год, но увольняли только осенью, а потом пришлось ещё задержаться до прибытия нового литсотрудника), редактор предложил мне остаться в кадрах: «Присвоим тебе звание, и будешь служить».
Это был повод для серьёзных раздумий. Армия – это образ жизни, и к нему, особенно в молодом возрасте, легко привыкаешь. Возникает своя система ценностей; так, на улице большого города генерал – это не бог весть что; а в расположении части лейтенант – это уже много. «Гражданка» уже немного пугала: в армии, при всех возможных тяготах, тебя кормят, и одевают, и обстирывают, и про баню не позволят забыть… Тем более что у меня проявился вкус к газетной работе, который в дальнейшем – я уж не знаю, больше помог ли мне или помешал. И то и другое, наверное. Но я уже понял тогда и то, что военная журналистика даёт намного меньше для профессионального развития, чем гражданская, – тем более на уровне дивизионной газеты. И я решил, что всё-таки рискну – и уволюсь в запас.
В Латвию мы возвращались вдвоём с товарищем, призывавшимся из Риги; в полку он был художником. Купили бутылку водки – и так её и не выпили: почему-то пропало желание. Хотя, будь мы ещё в строю, вряд ли упустили бы такую возможность: запретный плод сладок.
Вернувшись из армии, я, естественно, прежде всего навестил прокуратуру. По закону, человеку, призванному в армию, после его возвращения со службы должны предоставить ту работу, с которой он призывался. Однако на моём месте работал, естественно, другой человек. Прокурору очень хотелось, чтобы я вернулся за свой стол. Однако прокуратура республики решила направить меня в другой район. При этом мне намекнули, что там хорошая перспектива: прокурора собирались заменить, он стал слишком много пить. Я, на всякий случай, сходил в районную газету, показал там полученную в дивизионке характеристику, сказал, что хотел бы работать в редакции. Со мной поговорили доброжелательно, но сказали, что сейчас мест нет, надо подождать. Однако ждать я не мог: на срочной службе чего у солдата и даже сержанта нет – это денег, так что, вернувшись, надо было сразу как-то зарабатывать. Я готов был согласиться с республиканскими кадровиками и ехать в новый район, но прокурор сказал:
– Постой. Пойдём к первому секретарю райкома: он – человек уважаемый, член ЦК, если он согласится поговорить в Риге, то ему пойдут навстречу.
Сказанное меня не удивило: в Латвии не было областного деления (оно возникло было, но лишь на короткое время), так что секретарь райкома партии был последней инстанцией перед ЦК.
Секретарь выслушал нас и сказал мне:
– И чего тебе далась эта прокуратура? Плюнь. Иди работать ко мне.
– А возьмёте?
– Сказал же!.. Иди в орготдел, заполни анкету…
Анкету я заполнил. И на этот раз не стал «забывать» никаких деталей своей биографии. Хитрить больше не хотелось.
Инструктор орготдела прочитал мои бумаги и поджал губы. Но ничего не сказал. А первому секретарю, похоже, не хотелось брать своё обещание назад. Хотя – он всегда был человеком самостоятельным, в войну партизанил и, похоже, не боялся никого на свете.
Я начал работать в райкоме инструктором отдела пропаганды и агитации.
В то время о партийной работе у меня были самые туманные представления. Я не понимал её сути и смысла. Отношение к ней было у меня самым романтическим. Но в первую очередь мною руководил тот же самый мотив: мою мать оторвали от этой работы – я должен занять её место.
Тем более что партию и страну возглавлял тогда Никита Сергеевич Хрущёв, который руководил Московским обкомом, когда мать ещё работала там. И в воздухе пахло оттепелью.
Я очень радовался тому, что так получилось.
Но чем дольше я работал, тем меньше понимал и тем больше сомневался.
Райком был сельским; вскоре его разделили на зоны МТС, и в каждой работала своя группа инструкторов во главе с одним из секретарей райкома. Большую часть времени мы проводили в колхозах. Но почти сразу у меня возникло впечатление, позже перешедшее в уверенность, что мы на селе совершенно не нужны и делать нам там нечего. Председатели колхозов с нами не считались, отлично зная, что от нас ничего не зависит. Они признавали лишь первого секретаря райкома: все рычаги власти в районе были у него, он мог что-то прибавить и что-то убавить, помочь получить какую-то технику и прочее. Но мы продолжали сидеть то в одном колхозе, то в другом – и потому, что так полагалось, и ещё по той причине, что за каждый день получали командировочные. Пусть гроши – но зарплата у нас была обычной для среднего чиновника – я получал на двадцать рублей больше, чем в прокуратуре, так что каждый лишний рубль почитался за благо. Вопреки существующим представлениям, у нас не было никаких пайков, спецмагазинов, дополнительных выплат и так далее. Может быть, в столице это и существовало, но в глубинке мы жили ничуть не лучше, чем вся масса служащих, – тех, кто не был связан с какими-то материальными благами. И считали это совершенно естественным.
Но вот сознание собственной никчемности меня заедало. Вначале я пробовал что-то сделать. Меру моей тогдашней наивности трудно оценить. Помню, как однажды, оказавшись с каким-то поручением в Риге, в ЦК партии, я попросился на приём к секретарю ЦК по идеологии; им был тогда А.Я. Пельше, позже – Первый секретарь ЦК КП Латвии, а ещё позже – член Политбюро ЦК КПСС и председатель Комиссии партийного контроля. Тогда в ЦК было больше демократии, чем стало впоследствии, и я попал к Арвиду Яновичу без малейших помех.
(В Москве, в тридцатые годы, он бывал у нас в гостях; они с моей матерью знали друг друга ещё по Красной армии; в тридцатые годы он преподавал историю партии, кажется, в каком-то техникуме. К его чести – он не стал делать вид, что видит меня впервые, – вспомнил и меня, и моего брата.)
Предложив мне сесть, Пельше пригласил в кабинет и тогдашнего зав. отделом пропаганды ЦК. И я стал изливать перед ними моё возмущение:
– Партийные работники, даже секретари райкома, политически абсолютно неграмотны. Они даже не читают Ленина, они его не знают!..
Заявление это никакой паники не вызвало. Секретарь сказал мне:
– Надо обращать больше внимания на проведение политзанятий в первичных организациях…
После чего я и откланялся, поняв, что эта проблема партию не волнует.
Именно в это время, в конце пятидесятых, я начал писать. Вероятно, потому, что хотелось видеть какие-то результаты работы – а в райкоме их не было и быть не могло. Пользуясь тем, что до Риги был всего час езды, я начал время от времени ездить туда – к тому консультанту, который когда-то напечатал моё стихотворение в газете. Правда, теперь он консультировал уже не в газете, а в Союзе писателей Латвии, в его русской секции. Писать стало можно ещё и потому, что я был назначен помощником секретаря, в то время эта должность стала называться «заведующий общим отделом», и по колхозам ездить перестал.
Назначение это произошло ещё до Двадцатого съезда партии, до доклада Хрущёва о культе личности, до начала реабилитации репрессированных. В Особом секторе ЦК моему назначению не обрадовались. Моего Первого секретаря упрекнули:
– Как же так – назначаете такого человека, даже не посоветовавшись с нами!..
Речь шла о том, что работа эта требовала допуска к секретной документации. Хотя, честно говоря, и сейчас не знаю, какие там могли быть секреты. Но по ритуалу даже протоколы заседаний бюро райкома считались секретными, тут уж ничего не поделать было.