Хождение за три моря
Шрифт:
Нашему проводнику был назначен большой дом, а нам троим – маленькая хижинка, в которой мы едва могли сложить наше имущество, сделать постели и развести небольшой огонь. Многие пришли повидать нашего проводника и принесли ему рисовое пиво в длинных бутылочках с узкой шейкой. Я не мог установить никакого различия этого напитка от самого лучшего оксерского (antisiodorensi) вина, за исключением того, что он не имел запаха вина. Нас позвали и настоятельно спросили, по какому делу мы приехали. Я ответил: «Мы слышали про Сартаха, что он христианин; приехали к нему. Король франков послал ему через нас запечатанное письмо; Сартах послал нас к своему отцу, отец его послал нас сюда. Он сам должен был бы написать причину, зачем». Они стали спрашивать, желаем ли мы заключить с ними мир.
Я ответил: «Король послал грамоту Сартаху как христианину, и, если бы он знал, что тот не христианин, он никогда не послал бы ему грамоты. Что касается до заключения мира, я утверждаю, что король не сделал вам никакой обиды. Если бы он сделал что-нибудь, почему вы должны были бы объявить войну ему или его народу, он сам охотно, как человек справедливый, пожелал бы извиниться и просить мира. Если вы без причины захотите объявить войну ему или его народу, то мы надеемся, что Бог, Который справедлив, поможет им». И они все удивлялись, повторяя: «Зачем вы приехали, раз вы не хотите заключить мир?» Именно они в великой гордости превознеслись уже до того, что думают, будто вся вселенная желает заключить мир с ними. И конечно, если бы мне позволили, я стал бы, насколько у меня хватило бы сил, во всем мире проповедовать войну против них. Я же не хотел открыто объяснять им причину моего прибытия, чтобы случайно не сказать чего-нибудь лишнего вопреки тем словам, которые поручил Бату. И потому всю причину моего прибытия я сводил к тому, что он послал меня.
На следующий день нас повели ко двору, и я полагал, что могу идти босиком, как в наших краях, почему и снял сандалии. Когда же они являются ко двору, они слезают с лошади далеко, именно на полет стрелы из лука, от того дома, в котором находится сам хан, и там остаются лошади и служители, сторожащие лошадей. Когда мы слезли там и наш проводник отправился к дому хана, там находился один венгерский служитель, который признал нас, то есть наш орден. И когда люди стали окружать нас, разглядывали нас, как чудовищ, в особенности потому, что мы были босые, и стали спрашивать, неужели наши ноги нам надоели, так как они предполагали, что мы сейчас лишимся их, то этот венгерец объяснил им причину этого, рассказав правила нашего ордена. Затем пришел повидать нас великий секретарь [438] , христианин из несториан, по совету которого делается почти все [при дворе]; он тщательно осмотрел нас и позвал упомянутого венгерца, у которого много расспрашивал [про нас]. Затем нам было приказано вернуться в свое помещение.
438
3 января 1254 г.
Когда мы возвращались, я увидел далеко перед концом двора в восточном направлении, примерно на расстоянии двух выстрелов из баллисты, дом, над которым был крестик. Тогда, сильно обрадовавшись и предполагая, что там находится что-нибудь христианское, я вошел с уверенностью и нашел алтарь, убранный поистине красиво.
Именно, по золотой материи были вышиты или настланы (brosdate sive bistrate) изображения Спасителя, святой Девы, Иоанна Крестителя и двух ангелов, причем очертания тела и одежд были расшиты жемчугом. Здесь же находился большой серебряный крест с драгоценными камнями по углам и в середине и много других церковных украшений (philateria), а также перед алтарем горела лампада с маслом, имевшая восемь светилен. Там сидел один армянский монах, черноватый, худощавый, одетый в очень жесткую власяничную тунику, спускавшуюся до середины ног; сверху на нем был черный шелковый плащ, подбитый мехом, а под власяницей он имел железный пояс. Как только мы вошли, то, еще не здороваясь с монахом, простерлись ниц и запели «Радуйся, Царица небесная!». И тот, встав, молился с нами. Затем, поздоровавшись с ним, мы сели рядом с ним; перед ним на жаровне было немного огня.
Мы рассказали ему причину нашего прибытия, и он стал усиленно ободрять нас, увещевая говорить смело, так как мы – посланцы Бога, который выше всякого человека. Затем он рассказал нам о своем прибытии, говоря, что явился туда за месяц ранее нас, что он был пустынником на земле Иерусалимской и что Бог три раза являлся ему, приказывая идти ко владыке татар; когда он откладывал свое отправление, Бог в третий раз пригрозил ему, повергнув его ниц на землю и сказав, что он умрет, если не отправится. Монах этот, по его словам, сказал Мангу-хану, что если тот пожелает стать христианином, то весь мир придет в повиновение ему и что ему будут повиноваться франки и великий папа; при этом он советовал мне сказать хану то же самое. Тогда я ответил: «Брат, я охотно буду внушать ему, чтобы он стал христианином, ибо я прибыл ради того, чтобы всем это проповедовать. Я буду обещать ему также, что франки и папа сильно обрадуются и будут считать его братом и другом. Но никогда я не буду обещать того, что они должны стать его рабами и платить ему дань, как другие народы, потому что я говорил бы это против своей совести». Тогда он замолчал.
Мы пошли в свое помещение, которое я нашел холодным, а мы еще и не ели ничего в тот день. Мы сварили немного мяса, а также проса в мясном супе для питья. Наш проводник и его товарищи пьянствовали при дворе. К нам прилагалось мало заботы. Там были тогда рядом с нами послы Вастация, чего мы не знали. На рассвете люди, принадлежавшие ко двору, приказали нам поспешно встать. Я босиком пошел с ними по узкой тропинке к дому вышеупомянутых послов, и придворные спросили у тех, знают ли они нас. Тогда греческий воин, признав орден и даже моего товарища, так как видел его при дворе Вастация с нашим провинциалом братом Фомою, дал вместе со всеми своими товарищами о нас превосходное свидетельство. Тогда они спросили, что у нас с Вастацием, война или мир. Я отвечал: «Ни мир, ни война». И они спросили, каким образом это может быть. «Потому, – отвечал я, – что их земли удалены взаимно друг от друга и им нечего разбирать друг с другом». Тогда посол Вастация сказал, что между нами мир; это замечание сделало меня осторожным, и я замолчал. В это утро у меня отмерзли концы пальцев ног, так что больше я не мог ходить босиком.
Холод в тех странах бывает весьма резок, и с тех пор, как начнутся морозы, они не прекращаются до мая, а бывают даже и в этом месяце. Ибо всякое утро были заморозки, а днем от силы солнца таяло. Зимою же никогда не тает, но морозы продолжаются при всяком ветре. И если бы ветер там дул зимою так же, как у нас, то там не могло бы быть никакой жизни; но воздух остается тихим до апреля, когда поднимаются ветры. И тогда, когда мы там были, холод, поднявшийся с ветром, убил около времени Пасхи бесчисленное количество животных. Зимой там выпало немного снегу, а около Пасхи, приходившейся на конец апреля, выпало такое количество его, что все улицы Каракорума были полны им и его надлежало вывозить на повозках. Тогда нам впервые принесли от двора овчинные шубы и штаны из того же материала, а также сандалии; мой товарищ и толмач взяли это. А я думал, что не нуждаюсь в этом одеянии, так как мне казалось, что мне хватит шубы, которую я получил от Бату.
Затем, спустя неделю после дня избиения Невинных младенцев [439] , нас повели ко двору и пришли священники-несториане, о которых я не знал, что они христиане; они стали спрашивать нас, в какую сторону мы оборачиваемся для молитвы. Я отвечал: «К востоку». Они спрашивали об этом потому, что мы по совету нашего проводника выбрили себе бороды, чтобы предстать пред лицо хана согласно с обычаем нашей родины. Поэтому они думали, что мы туины, то есть идолопоклонники. Они заставили нас также разъяснить места из Библии. Затем они спросили нас, какой почет хотим мы оказать хану, по нашему или по их обычаю. Я ответил им: «Мы священники, поставленные на служение Богу. Знатные господа не допускают в наших странах, чтобы священники перед лицом их преклоняли колена иначе как ради почитания Бога. Однако для Бога мы готовы унизить себя пред всяким человеком. Мы являемся издалека; прежде всего, если вам угодно, мы воспоем хвалу Богу, Который после столь дальнего пути привел нас сюда невредимыми, а затем сделаем так, как угодно будет вашему господину; за исключением того, что нам нельзя приказать что-нибудь такое, что было бы вопреки поклонению Богу и почитанию Его».
439
Возможно, саксаул, а не полынь.
Тогда, войдя в дом, они пересказали мои слова государю, и ему это понравилось; нас поставили перед дверью дома, подняв войлок, висевший пред дверью, и, так как это было на Святках, мы начали петь: «От края востока солнечного и до пределов земли мы воспоем владыку Христа, родившегося от Девы Марии».
Когда мы пропели этот гимн, они обшарили у нас ноги, грудь и руки с целью узнать, нет ли при нас ножей. Нашего толмача заставили они отстегнуть и оставить снаружи под охраной одного придворного бывший на нем ремень с ножом. Затем мы вошли; при входе была скамья с кумысом, возле которой они приказали стать толмачу. Нас же заставили сесть на скамью пред госпожами. Дом весь был покрыт внутри золотым сукном, и на маленьком жертвеннике в середине дома горел огонь из терновника и корней полыни [440] , которая вырастает там очень большой, а также из бычачьего навоза. Сам хан сидел на ложе, одетый в пятнистую и очень блестящую кожу, похожую на кожу тюленя. Это был человек курносый, среднего роста, в возрасте сорока пяти лет; рядом с ним сидела его молоденькая жена; а взрослая дочь его по имени Цирина, очень безобразная, сидела с другими малыми детьми на ложе сзади них.
440
Вероятно, имеется в виду тюркская буза.