Хозяин Древа сего
Шрифт:
Теперь Варнава был занят чем-то другим — стоя на коленях, он олицетворял напряжение, словно пытался сдвинуть какие-то неподъемные пласты внутри себя. Глаза его были закрыты, лицо покрывали мелкие капельки пота.
— Зря стараешься, — наконец бросил ему Аслан, наблюдавший молча, — тракт сквозь Тьму во Тьме не сотворишь…
Варнава расслабился, открыл глаза и медленно поднялся.
— Ее надо поднять в Шамбалу и попытаться отправить через Трактат. Может быть, оттуда он работает. Ты ведь взял его?
— Взял, — ответил Аслан, в третий раз пожимая плечами. — Ладно, долг есть долг. Бери и пошли.
Варнава взвалил на шею бесчувственное тело, предварительно избавив от ненужных уже пут — она мирно спала, не собираясь просыпаться. Они устремились
Роскошный день нежился в царстве вечного лета. Они стояли на опушке густого лиственного леса, наполненного птичьим гомоном, под умиротворенно сверкающими голубыми небесами. Перед ними расстилался склон зеленого холма, внизу звенела речушка, а вдали мерцали воды озера. Даже запах серы здесь был мимолетен и не докучлив. Шамбала льстиво здоровалась с ними.
Они постояли несколько секунд, наслаждаясь светом после стылого мрака. Варнава опустил Айгу на траву и вопросительно посмотрел на Аслана.
— Все надо сделать быстро, — ответил тот на его безмолвный вопрос, — Дый вот-вот вернется.
— Скорее или медленнее не получится, сам знаешь… — проворчал Варнава.
Аслан в который уже раз пожал плечами и достал из сумки на поясе Трактат, на сей раз, в нормальном книжном формате и блеклой дерматиновой обложке. «Географиздат», — с мимолетным удивлением прочитал на ней Варнава.
Как уже было сказано, произведение может стать Ветвью, если интеллектуальные усилия, сотворившие его значительно превысили средний уровень. Вернее, станет, если его прочитает Продленный и воспроизведет Ветвь из матрицы, которой в данном случае книга является. Правда, с Трактатом случай особый: поскольку Ствол сам есть матрица всего сущего во Древе, воспроизвести его невозможно. Трактат всего лишь выявляет феномен, не претендуя, в отличие от Шамбалы, на параллельное творчество. Проще говоря, внутри Трактата царствуют идеи, а людям, даже Продленным, существовать в чистых идеях приятного мало. Кроме того, между идеями Трактата и Идеей Ствола, проистекающими из несоизмеримых источников, зазор столь огромен, что пытаться, скажем, создать при помощи этой книги Ствол-дубликат, или выйти через нее в стволовую реальность, попросту невозможно. Одно дело рассуждать о мироздании, а другое — твари творящей пытаться играть роль Несотворенного Творца. Лишь невероятная дыевская гордыня могла решиться на что-то подобное.
Однако с Шамбалой дело обстояло по-другому. Не являясь ни Стволом, ни Ветвью, будучи лишь манифестацией небытия, она вполне укладывалась в приведенные Асланом схемы и могла быть воссоздана — опять же в виде схем. Пребывание в них даже для продленной психики было весьма обременительно, о чем Варнава прекрасно помнил, один раз воспользовавшись этим путем. Но выхода не было. Поэтому, когда сияние дня вдруг превратилось в сплошной черный квадрат на белом фоне, он только вздрогнул, пробормотал что-то вроде «бездновато…», и, подняв на руки спящую девушку, вступил в безбрежную черноту. Аслан с кислой миной последовал за ним.
Тьма, впрочем, почти сразу сменилась режущей глаз белизной, что тоже не удивительно: черный и белый цвета — лишь противоположные стороны серого, который, в свою очередь, есть смешение всего спектра. Так что, в какой цвет красить Шамбалу — такого вопроса для Дыя не существовало.
Тошнота — первое чувство, которое охватывало путешественника по идейному закулисью Шамбалы. Дело было не только в удушающем запахе серы, который здесь был куда гуще, чем в ее «художественном» отображении. Главной причиной была, как ни странно, эта стерильная белизна, отсутствие теней, ощущение нереальной пустоты. Все это почти физически давило на человека, и было бы достаточно для того, чтобы свести его с ума. Но имелись здесь и иные достопримечательности, вполне для того пригодные. Путешественники стояли в белой кубической комнате, пустой абсолютно, не имеющей ни входа, ни выхода. Просто стояли, поскольку знали, что делать что-либо пока бесполезно. Краткий бы тронулся от этого сразу. Продленные лишь потуже затянули узлы на своих эмоциях, усиленно подавляя позывы к рвоте.
Говорить здесь о времени было бессмысленно, потому длительность их ожидания не важна — они могли простоять век с таким же успехом, как и три секунды. Наконец произошло событие — единственное, и время чуть сдвинулось с мертвой точки. В одной из стен явились тени, немного поколыхались и сложились в призрак узкого прохода. Продленные без слов направились туда — они знали, что тут надо пользоваться любым событием для изменения своего положения, иначе конца ожиданию не будет. Проход был, и они вошли, сразу попав в непроницаемую тьму — обычный фокус этого места. Остановились опять. И снова — перед ними что-то серебристо замерцало. Открылся новый проход.
Описывать все это тоскливо и бессмысленно. Чередование кубических комнат — белых, черных и серых — шло своим, не подчиняющимся никаким законам, чередом, а они покорно следовали процедуре, в надежде, что тошнотворный путь приведет- таки их к искомой цели. Входили, ждали. Потом открывались проходы — причем, не только в стенах, но иной раз и снизу, и сверху. Но в этом месте то, что внизу, было и вверху, так что особой разницы они не ощущали. Разнообразие внесла лишь одна из комнат, на первый взгляд, такая же серая, как множество пройденных. Но, при ближайшем рассмотрении оказалось, что стены ее, пол и потолок покрыты блеклыми фресками, похожими на застывший неким магическим промыслом театр теней. Окинув их взглядом, Варнава вздрогнул, узнав знакомые фигуры — Дыя, Луну, самого себя. Здесь были и Аслан, и Сунь, и господин Синий с Карой, и прельстительные пейзажи Шамбалы, а также других Ветвей, в которых ему довелось побывать. Но все это выглядело призрачным и хаотически случайным, словно прихотливая игра фантазии, сонная невнятица. Он попытался внутренним усилием вытряхнуть из глаз морок, и изображения — или воображения, растворились в ровной серости очередного лаза. Путь продолжался.
Наконец промелькнуло что-то, явно не принадлежащее этому унылому континууму. Потянуло холодком и пахнуло свежестью. Они с надеждой запихали свои уже почти бесчувственные тела в проход, и — их отвыкшие от проявлений жизни уши потрясла безыскусная симфония мирских звуков.
Они стояли под проливным дождем на берегу обширного озера, по которому хаотически плавали гигантские кувшинки, избиваемые косыми струями ливня. По вспученному фиолетовыми тучами небу извивалось ядовитое свечение молний, высвечивающее отдаленные громады холмов. Гром грохотал почти беспрерывно, так, что уже воспринимался законным звуковым фоном.
— Прелестное местечко! — проорал Аслан в ухо Варнаве. — Здесь всегда так?
— Весной очень часто, — так же громко ответил тот, высматривая что-то на озере. — Блин, они все позакрывались, ничего не вижу. Хорошо, хоть полностью под воду не ушли…
Он подпрыгнул и полетел над озером, ввинчиваясь в плотный поток льющейся с небес воды. Аслан остался на берегу с девушкой, которая спала все так же мирно — похоже, избивающие тело ливневые струи сейчас не способны были ее побеспокоить. Вскоре Варнава нашел искомую кувшинку, наполовину погруженную в озеро, снизившись над ней, зацепился за один из лепестков и повлек к берегу. Ливень, очевидно, миновавший самую буйную свою пору, стал стремительно стихать. Когда Варнава подвел бутон к размокшему песчаному пляжу, дождь уже выдавал лишь зябкую мелкую морось. Цветок степенно колыхался на волнах. Варнава попытался разжать плотно сомкнувшиеся лепестки, что было делом непростым — в упругости они не уступали мокрой коже. Аслан, войдя в воду, помог ему, и под их общими усилиями открылось нутро цветка, в котором лежала, скорчившись, крылатая девушка, подобная той, какую они сюда доставили.