Хозяин Колодцев (сборник)
Шрифт:
Девочка сдержала всхлип. Там, где она жила раньше, о возрасте спрашивали по-другому.
Путешествие не принесло ей радости; разлука с родичами огорчила меньше, чем она ожидала. Здесь, в чужом доме, даже время казалось чужим, неповоротливым, медленным; онговорил что-то о спокойствии и будущем счастье, но слова его проходили мимо девочки, не достигая ее ушей. А уж души не достигая тем более.
— Тебе десять весен, — медленно, будто раздумывая, проговорила старуха. — Ну-ка, разденься.
Девочка повиновалась; старуха долго осматривала и ощупывала ее тощее детское тело, и, вздрагивая от прикосновения холодных рук, девочка думала о кротах, изрывших землю за сараем. Она так мечтала когда-нибудь увидеть живого крота — но видела только мертвых. Тех, которых убили мальчишки…
— Ты созреешь еще не скоро, — сообщила старуха с ноткой разочарования. — Ты будешь учиться и играть с прочими детьми, но у тебя будет своя комната; ты должна помнить, что ты не ребенок больше — невеста, будущая жена господина и наша госпожа… Одевайся.
Она долго не могла справиться с поясом — на ее прежнем, домашнем платье пояса не было вовсе, была веревочка, затянутая узлом; старуха не помогала — просто смотрела и хмурилась. Толстый крючок не желал влезать в дырочку, новую и оттого слишком маленькую, пальцы покраснели и отказывались слушаться — но девочка, закусив губу, пробовала снова и снова, пока дверь за ее спиной не отворилась, и, еще не глядя, она почувствовала появление его.
Его ладони были белыми, как сахар, и загар на тыльной стороне их казался от этого еще темней. Длинные пальцы одним движением вогнали на место непослушный крючок; старуха почтительно склонила высокую седую прическу:
— Да, Аальмар…
Его рука небрежно поймала девочку за плечо, мимоходом погладила, ободряюще потрепала по голове:
— Я уезжаю.
— Уже сейчас? — удивилась старуха.
— Да… — вошедший кивнул. Девочка почувствовала, как ее лицо чуть приподнимают за подбородок:
— Малыш, пойдем? Проводишь меня?
Она посмотрела ему в глаза — и испугалась снова. Как тогда, когда он отрывал ее, ревущую, от матери… Тогда он казался ей самым страшным существом в мире…
Но эта старуха без бровей страшнее.
Девочку уже вели вниз по лестнице; из-за какой-то двери выглянуло чье-то любопытное лицо, скользнула под ногами рыжая кошка, кустик травы у крыльца, и вот уже сильные злые люди удерживают сильных злых лошадей, покачивается пустое тяжелое стремя, блестит на солнце украшение — бронзовая морда собаки на ремешке уздечки…
— Я уезжаю, — сказал он. — Скоро вернусь. Жди меня и будь молодцом… Ты скоро привыкнешь. Все будет хорошо.
Она поняла, что следует что-то сказать; кивнула и прошептала еле слышно:
— Да…
— Скажи мне: удачи, Аальмар. Потому что мне очень нужна удача.
— Удачи…
Она никак не могла запомнить его имя. Оно казалось ей слишком длинным, сложным и некрасивым.
— Удачи… Аальмар…
— До свидания, малыш.
Он вскочил в седло; предусмотрительная старуха отвела девочку подальше. Подальше от копыт, поднимающих пыль, от белозубых, гортанно перекликающихся людей, от хлыстов и шпор, от странных железных орудий, притороченных к седлам…
— Удачи, Аальмар! — крикнула крепкая женщина, прикрывающая глаза от яркого солнца.
— Удачи, Аальмар! — крикнул парнишка лет восемнадцати, и клич его повторили еще несколько голосов, незнакомых девочке, чужих…
Стоя под старухиными ладонями на плечах, она вдруг поняла, что уезжает единственный человек, которого она здесь знала. Более-менее знала, успела освоиться, запомнила его имя…
— …Невеста.
Она рывком оглянулась. У крыльца, чуть поодаль от взрослых, стояли тесной группкой трое мальчишек и девчонка. Четыре пары глаз глядели со странным выражением — ей показалось, что с недобрым. Ей показалось, что они изучают ее пристрастно, презрительно, свысока; наверняка любой из них умеет застегивать пояс и без запинки ответит на вопрос «сколько ты помнишь весен».
Она обернулась, чтобы еще раз увидеть далекое облако пыли на месте уходящего отряда. Чтобы еще раз крикнуть вслед: «Удачи, Аальмар!»
Но ворота уже закрывались. Створки сомкнулись, лязгнул засов, и девочка вдруг осознала свое одиночество. Острее, чем когда-либо; острее, чем покидая родительский дом.
— …И тем не менее сочетаться они успели. Это многое меняет, госпожа.
Из темноты глубокого кресла послышался смешок:
— Ничего это не меняет, отец мой. Это их глупость и их же беда. Для меня — не меняется ничего, нет.
Отец-Вышестоятель отвернулся от окна. Губы его изобразили скверную улыбку:
— Что ж, госпожа… Гнездо в ответе за малых падших птенцов своих, однако всякая ответственность имеет границы, нет?
Игар подавил стон. Узкие ремни впивались в запястья — он не чувствовал своих рук, вместо них была постоянная режущая боль. Временами зрение его мутилось, и вместо темной комнаты ему мерещилась серая, туго натянутая паутина.
— Да, — чуть помедлив, отозвались из кресла. — У меня нет к скиту никаких претензий. Я знаю достаточно, чтобы поступать на свое усмотрение… Скит ведь поймет?
Игар подался вперед и изо всех мысленных сил воззвал к милосердию Отца-Вышестоятеля. Ответом ему было ледяное молчание; пожалуй, слишком бесстрастное, чтобы быть искренним. Отец-Вышестоятель боялся окончательно нарушить душевное равновесие, которое за последний час уже дважды готово было поколебаться. Малый заблудший Игар и без того обошелся Гнезду слишком дорого, ибо нет ничего дороже уязвленного самолюбия. А птенец Игар ухитрился-таки уязвить; Отец-Вышестоятель молчал.
Из темноты кресла поднялась округлая белая рука; Вышестоятель церемонно кивнул и вышел, старательно не замечая забытого, выпавшего на дорогу птенца. Ступившего на путь свой по воле своей, и своей же головой за своеволие ответственного. Дабат — да будет так.