Хозяйка большого дома
Шрифт:
Как знает и то, что сам не успеет.
Не позволят.
На черном небе одна за другой рождались молнии, белые, круглые…
…на куриные яйца похожи…
…яйца в корзинке, переложенные соломой…
…деревенские… и старая кухарка сетует, что ныне яйца стали мелковаты, а приличных и вовсе не найти… эти бы ей понравились…
Мысли удивляют своей нелепостью.
А тело — неподатливостью. Он бежал.
Медленно.
Как же, хрысева мать, медленно!
Молнии падали.
Летели.
К нему летели, или к Ийлэ —
На нее.
Земля мягкая… это он успел подумать? Или все-таки нет?
От первой молнии он закричал… а вторая, вторая — уже почти и не больно. Сколько их было? Много… живое железо закипало.
И кипело.
Он горел, но не сгорал, а мир скручивался тугим узлом, грозя раздавить. Райдо захлебывался жаром.
Огонь к огню.
К жиле материнской, первозданной, которая сожжет до пепла, а пепел смешает с иным.
Переплавит.
Перекрутит.
Выпустит на волю… если выпустит, конечно. Странно, что он сумел сохранить саму эту способность думать. А потому, когда боль вдруг исчезла, Райдо сказал:
— Мне… мне не следовало выходить, да?
Он не услышал ответа.
Он видел не небо, не тучи, в которых иссякли запасы молний, но лишь яркие зеленые глаза альвы.
Вот оно как было… Райдо обрадовался, что вспомнил. И огорчился: все же попрощаться не вышло… и смерть-то нелепая. Молнией убило.
Обидно.
Еще обидней, что яблонь так и не увидел, а те лепестки, которые сыпались с неба, уже и не лепестки, пепел, который в Каменном логе… а странно, раньше Райдо не думал, что пепел так на цветы похож…
Он закрыл глаза, а открыть не сумел.
Веки отяжелели.
Да и само тело вдруг сделалось неподъемным. Он отчетливо ощутил его, тяжелый остов костей, скрепленных нитями сухожилий. Плотные мышцы. И паутина нервов.
Вены, артерии.
Капилляры.
Древо бронхов и мешки легких, которые с трудом растягивались, наполняясь воздухом. А потом ребра сходились и воздух выталкивали. Он поднимался, царапая гортань, и Райдо заходился кашлем.
Его наклоняли на бок.
Раздвигали губы.
И зубы. Райдо стискивал челюсти, но тот, кто держал его, был сильнее.
— Не дури… — голос, который просил не дурить, ускользал, и сознание следом.
Темнота.
Тишина. И никаких лепестков… и верно, какие, к хрысевой матери, лепестки, когда он помереть сподобился…
Не позволяли.
Темнота трескалась, и в трещины просачивалась вода, упоительно сладкая, которую Райдо готов был пить, и пил, много, пока не переполнялся этой водой до краев. И тогда она выливалась из него. Это было обидно, но возвращавшаяся темнота обиду стирала.
А потом вновь вода.
И не только.
— Пей, Райдо, пей… еще ложечку… — уговаривают.
Пускай.
Райдо готов поддаться на уговоры. Он глотает, пусть бы простое действие это требовало от него полной
Он не чувствует вкуса, только то, что питье горячее, почти обжигающее. Но в отличие от воды оно не выливается из тела. А само тело живет.
Определенно, живет.
Мертвым больно не бывает, иначе какой прок от смерти?
Райдо лежит. Он не сразу понял, что именно лежит, потому как тело свое по-прежнему ощущал плохо. Но все равно обрадовался: все-таки даже лежачая жизнь была лучше смерти.
Тем более лепестки клятые…
…не оставляли…
— Ему не становится лучше…
Ложь.
Становится. Вот например сейчас к Райдо слух вернулся. Частично, потому как ответа он не услышал, и вообще ничего, помимо этого обрывка фразы. Но ведь и это много?
Возвращался не только слух.
Зрение.
Свет пробивался сквозь сомкнутые веки, иногда яркий, иногда тусклый. И Райдо пытался глаза открыть, но был слишком слаб.
Запахи.
Кислый, болезни. Сладкий — мяса. Женский, цветочный… хищный мужской… Райдо помнил, что эти запахи принадлежали тем, кого он знал, но имена ускользали.
Кроме одного.
Ийлэ.
Мягкое. Как вода. И сладкое, как вода… да, он ей так и говорил. Или не говорил, но только думал? Запуталось все, смешалось… но ничего, Райдо разберется. Встанет и разберется.
Когда встанет?
А когда-нибудь… кровать ведь жесткая. Он лежит, лежит, и всю спину уже отлежал. В эту спину впиваются крошки… какая скотина ела в кровати больного?
Раздражают.
И еще одеяло, которое натягивают по самый нос. Одеяло толстое, пуховое, под ним жарко, а ведь в комнате еще и топят… проветрили бы хотя бы раз.
Надо вставать, а то ведь уморят этой заботой.
Надо.
Или хотя бы глаза открыть.
Райдо постарается… вот сейчас и постарается…
У него почти получилось.
Просто сил нет…
— Райдо…
Зовут.
А только отдохнуть собрался. Он вообще болеет… и какого хрыся больного человека сна лишают? Сон для больных очень полезен… а они тут зовут… и вновь кормят.
Бульончик?
Бульончик — это хорошо… но без соли и без приправ… нет, с хорошим Райдо поспешил. Мерзость, но эту мерзость он послушно глотает, потому как силы нужны. Нет, смех кому сказать, чтобы он, Райдо из рода Мягкого олова, был слабее новорожденного щенка…
А глаза он откроет.
Завтра.
Или уже сегодня? Время летит. А под одеялом жарко… слишком жарко… скинуть бы его… и пальцы шевелятся. Или ему только показалось? Шевелятся… точно шевелятся… а если пальцы, то и глаза… свинцовые… оловянные веки, точно, тяжеленные, как щит родовой.
Свет пробивается.
И Райдо жмурится. Стискивает зубы.
Открывает глаза.
А зря… свет яркий… у самого окна положили, хрысь их задери! Солнце слепит. И Райдо жмурится, кажется, слезы текут. Ну вот, не хватало разревется…