Хозяйка музея
Шрифт:
– Я останусь здесь жить, – решительно заявил Свен родителям.
Дед с бабкой не возражали, кивали одобрительно, поглядывая на Маньку с намеком: видишь, мол, ты от нас сбежала, а твой сынок вместо тебя хочет к нам.
На подмосковной даче скандинавский мальчик только прочнее укрепился в своих фантастических намерениях вернуть себе собственную родину. Он словно вспомнил то, чего никогда не происходило с ним, но случалось в детстве его матери и тети.
Они, двоюродные брат с сестрой, играли в те же игры, что их матери когда-то. С одной только разницей: рассказы на одну букву Ритка придумывала по-русски, а Свен по-английски (это он поступал благородно, делая уступку русской родне: по-датски никто бы тут не понял).
– Хилому хвостатому хомяку хотелось хлеба. Хлюпал, хныкал, худел, – сходу начинала прямо за обеденным столом Ритка. –
И ведь откуда что взялось! Никто никогда не учил, даже не рассказывал. Дух какой-то витал в деревянных стенах, что ли?
– Harry hurried home, hoping his housekeeper had heated his hamster's herbs [3] , – подхватывал Свен немедленно.
3
Гарри торопился домой, надеясь, что его домработница подогрела зелень для его хомяка (англ.).
У присутствующих круглились глаза: генетика наглядно демонстрировала свои чудеса.
Мальчик Свен привязался ко всему, что составляло счастье детства его мамы, без ее подсказок, уговоров. Наслаждался, играл, гонял на велике наперегонки с двоюродной сестрицей и совершенно всерьез собирался оставаться. Он прежде не знал отказа своим просьбам и желаниям. Но в данном случае получил твердое и непоколебимое «нет». В то время, как многие спали и видели, как бы убежать на счастливый Запад, оставить ребенка ни с того ни с сего в разваливающейся (вернее, уже развалившейся, чего пока не особо заметили) стране было бы подлинным безумием.
Однако пришлось пообещать, что через несколько лет, когда наступит пора получать высшее образование, Свен, если будет по-прежнему стремиться на родину своих предков по материнской линии, поедет учиться в Москву. А пока – каникулы можно проводить на подмосковной даче, раз уж возникло такое острое желание.
На том и порешили.
И вот когда благополучно вернулись в любимый Манькин Копенгаген, тут-то и начало с ней твориться странное. Навалилась на нее Россия всем своим духом, всем прошлым, всем живым лихим разбойничьим языком, пугающей и предостерегающей историей, горькими судьбами близких и неблизких. И отступили романо-германские, японский, китайский и прочие языки перед завораживающей и манящей мистикой своего, родного, доселе мирно дремавшего.
Теперь Маня писала своей дорогой сестре Лене письма в стихах. Ритм особый в ней пробудился. Она словно бы вернулась в свое отрочество, когда все, что доводилось наблюдать снаружи, находило внутренний отклик в виде стихов.
Из Китая Лена получила от сестры письмо под названием «Рестораны Шанхая»:
Черепаха не прячет в панцирь Ни ручки, ни ножки, ни голову: Поняла, что уход в себя – не выход. Она встает на цыпочки, опираясь черными ноготками О мутноватую стенку аквариума, И вглядывается вперед, вверх — Откуда, откуда придет спасение? Ты когда-нибудь видел Стоящую на двух ногах черепаху? Она выглядит как любопытный ребенок, заглядывающий через забор. Снаружи на нее смотрит многоглазая раскосая смерть. Она выбирает: «Какую, какую подать ей на ужин… Вот эту, что смотрит прямо в глаза, словно так и тянется быть сваренной?» Смерти тоже ведома жалость. «О, какая миленькая, пусть поживет. Дайте вон тех, сонных…» – Ква-а-а! – умоляет лягушка из соседнего аквариума. Она уже устала метаться и подпрыгивать. Какая бы ни была участь – все равно, пусть. Это только в сказке из сметаны сбивается твердое масло и – прыг! – спаслась. – Ква-а-а! Пусть уж скорее. Черепаха ни на что не отвлекается, Все встает на крепкие ножки, чтобы еще раз заглянуть смерти в глаза, в которых, кажется, есть ответ о выходе.Чужой, немыслимый, пугающий, непостижимый мир приближался к Лене вплотную благодаря общению с сестрой, из-за ее цепкого взгляда и умения описать увиденное несколькими словами.
Потом письма перестали доходить. Что-то случилось с почтой. То ли марки сначала прельщали почтальонов, то ли вложенные в конверты открытки – письма пропадали. Поневоле пришлось осваивать непостижимое: Интернет. Начали переписку во Всемирной сети Свен-младший и Ритка, потом и Лене ничего не оставалось, как освоить удобное новшество. Зато письмами обменивались теперь почти каждый день. Лена, разумеется, писала прозой, детально, обстоятельно, ей было совсем не до поэзии и не до игр, Маня обязательно сбивалась на стихи, даже если собиралась поведать о чем-то обыденном.
Вот, например, описывала она однажды, как в Нью-Йорке после концерта в новом зале, к оформлению которого был причастен Свен-старший, устроили прием. Известнейшие мировые музыканты тихо общались о том о сем. Вдруг в негромкое звучание голосов ворвался настойчивый родной украинский говор. Помпезно одетая дама громко делилась чудесными свойствами крема одной очень известной и престижной марки. Казалось, она главная на этом празднике жизни. Выяснилось – работает гувернанткой у внуков знаменитого маэстро. Ну – какая есть… А впечатлила. Дальше Маня перешла на стихи:
Потолковали о красе, О сохранении ее остатков (вернее, консервации останков). – Есть крем, творящий чудеса, швейцарский, вбиваешь кончиками пальцев в очищенную кожу на ночь, а утром – просто перевоплощенье: себя не узнаешь… Учительница музыки в Нью-Йорке хвалилась дорогим приобретеньем: Полтыщи долларов отдать не жалко за этот впечатляющий эффект! (Полтыщи – тут она загнула явно, я этот крем недавно покупала за полтораста баксов в самолете компании «Люфтганза», Проверить цену ничего не стоит, да разве кто-то станет проверять!) Сидят и впечатляются рассказом, как харьковская бедная училка теперь совсем по-новому живет в демократическом свободном мире. (А мне тот крем ни капли не помог.)С развалом родной страны ощутимо поменялся весь мир, довольно долго не отдававший себе в этом отчета. Как когда-то Маня, мечтавшая изменить ход собственного существования и отчаянно решившаяся покинуть отчий дом с первым встречным, потянулись в чужедальние края все, кто только мог.
Мелкие штрихи свершившихся перемен поначалу не особо и докучали.
Ну, например, было когда-то в Копенгагене заведено, что у дверей магазинов стояли коробки с дешевыми вещичками: водолазками, носками и прочей мелкой ерундой. Люди проходили мимо, выбирали, оплачивали покупки и шли себе дальше. С массовым появлением Манькиных соотечественников на улицах Датской столицы от подобной практики пришлось отказаться: разворовывалось все подчистую.
Прибывшие за границу дикие люди, одержимые мечтами о счастье и процветании не считали себя должными соблюдать вековечные человеческие правила. Им требовалось прочно и насовсем укрепиться в новом мире, причем сделать это с рекордной быстротой. Поэтому гнушаться воровством любого вида не приходилось. Пускались во все тяжкие.
Всю жизнь в доме Свена и Марии убиралась старательная тихая пожилая датчанка. Состарившись совсем, она собралась на покой. Принялись спешно искать новую помощницу.