Хозяйка Судьба
Шрифт:
— Ну, что ж, — Карл встал с колен, на которых до сих пор стоял, рассматривая внушающий уважение механизм подъемника, и рассеянно оглядел пустое, скудно освещенное помещение. — Теперь мы, во всяком случае, знаем, как нам спуститься в ущелье.
Взгляд его, как будто сам по себе, остановился на противоположной стене. Казалось, в ней не было ничего необычного, но художественное чувство Карла встрепенулось, едва он пробежал глазами по уверенным строкам прочной каменной кладки, по всем этим невнятным для несведущего человека знакам и символам, составляющим послание, пришедшее к нему из глубины веков.
— Ты видишь? — спросил он через мгновение.
— Ты думаешь, там скрыт тайный ход? — судя по всему, прочесть оставленных Кершгеридом знаков Дебора не могла, но зато она уже вполне научилась понимать Карла с полуслова.
— Да, — кивнул он, продолжая изучать стену. — Но вход находится не здесь. Я думаю, он расположен выше.
— Выше? — в плотной тени, сгустившейся в дальнем углу зала, куда не достигал просачивающийся сквозь узкие бойницы солнечный свет, неожиданно возник огромный зверь, темный силуэт которого и сам, казалось, был всего лишь тенью или
Он был великолепен, этот зверь Деборы, и он был гораздо более человечен во многих своих проявлениях, чем иные люди, встреченные Карлом за долгие годы странствий по бесконечным дорогам ойкумены. И если столь любезные поэтам «звериные» эпитеты соблазнительны именно в силу своей очевидности и прозрачной до полного исчезновения символики, то и обратное могло быть вполне уместно, если бы не сила привычки и косность людского воображения. Однако Карл был свободен не только в выборе своих дорог, и адата он давно уже воспринимал, как одного из тех великолепных бойцов — вроде маршала Гавриеля, например — которые могли себе позволить быть добродушными и ироничными, просто потому что никого и ничего по-настоящему не боялись, даже смерти. Впрочем, проводив взглядом исчезнувшего за стеной зверя, Карл об этом даже не подумал, почти бессознательно нарисовав, однако, в своем воображении, образ высокого, сильного и гибкого мужчины, пожалуй, даже не мужчины в полном смысле этого слова, подразумевающем зрелость, а юноши с едва начавшей курчавиться на подбородке мягкой рыжеватой бородой. Но образ мелькнул и исчез, осев среди тысяч других образов где-то в бездонной глубине памяти Карла, а мысли его сейчас были совсем о другом, хотя косвенно и об этом тоже. Карл думал о Деборе, неожиданным образом ощущая в это мгновение невозможность и даже неуместность того, чтобы повернуться к стоящей за его плечом женщине. Впрочем, в своем воображении он видел ее так же отчетливо, как если бы все-таки обернулся к ней и обнаружил облаченной в торжествующее сияние солнечных лучей.
Она была прекрасна сейчас, но, с другой стороны, была ли она иной в любое из тех мгновений, которые, как скупец медяки, собирала душа Карла с того казавшегося теперь невероятно далеким дня, когда он впервые увидел ее на Чумном тракте? Однако правда и то, что Дебора изменилась. С тех пор, как принцесса Вольх, наконец, осознала себя такой, какой — на радость или беду — создали ее великие боги, и окончательно приняла свой особый Дар, являвшийся одновременно проклятием и благословением Высоких Небес, ее душа обрела удивительную цельность. А облик… что ж и медный сосуд покажется золотым, когда в нем пылает истинный огонь. Все так и было. Она изменилась. Ее красота обрела подлинные суть и смысл, но, изменившись, Дебора, сама того, очевидно, не подозревая, изменила и окружающий ее мир. Тень кошки — слабый голос ее второго Я, пытавшегося объяснить своей страдающей хозяйке, что происходит с ней на самом деле — эта тень покинула подлунный мир, и, по-видимому, навсегда. Но зато адат обрел плоть, и чем дальше, тем больше становился самостоятельным настолько, естественно, насколько он был способен, оставаясь неотъемлемой частью своего человека. Однако и связь их — женщины и ее зверя, первого и второго Я принцессы Вольх — не оставалась неизменной, развиваясь и изменяясь, обретая свой истинный, заложенный в нее богами смысл.
— Ты прав, Карл, — сказала, прерывая затянувшееся молчание, Дебора. — Вход находится наверху, но это не моя дверь, — в ее голосе звучало удивление, пожалуй, даже растерянность. — Она ждет тебя.
— Меня, — согласился Карл, обдумывая слова, произнесенные его женщиной.
— Меня, — повторил он, начиная понимать их смысл, и обернулся к Деборе. — Меня или кого-нибудь вроде меня, ведь так?
— Да, возможно, — она озабоченно нахмурилась, вероятно, пытаясь облечь в понятные им обоим смыслы то, что узнавала теперь от своего зверя. — Давно…
«Как давно?»
— Давно, — повторила Дебора, заглядывая Карлу в глаза, как будто ожидала найти там ответы на все возникавшие у нее сейчас вопросы. — Очень давно, Карл! Почему?
Глава 3
Лабиринт
1
Звездное небо над головой, полная луна на переломе, тишина и покой. Идиллическая картина. Но это, впрочем, как посмотреть. Карл опустил взгляд на огонь костра, и некоторое время наблюдал за нервным танцем пламени на почти прогоревших дровах, размышляя об относительности человеческого восприятия, воплотившегося в зыбкой природе значений слов и в их тревожной символике. В самом деле, во всех известных Карлу землях Ойкумены, люди не любили и боялись ночь. Что ж говорить о ночлеге под открытым небом? В воображении людей, будь они короли или пахари, и, увы, не только в их воображении, ночь была полна опасностей, от которых лучше всего укрыться за стенами своего дома, даже если это всего лишь лачуга бедняка. Но, как говаривали в Высокой земле, если у человека есть дверь и потолок, то и страху положен предел. И недаром, там же в Высокой земле, как, впрочем, и во многих других местах, где привелось побывать Карлу, людей, занятия или образ жизни которых принуждали их спать под звездами, полагали опасными и, уж во всяком случае, несущими на себе печать ночной тьмы. Так и становились деревенские пастушки да торговые люди, ради выгоды готовые «идти через ночь», героями мрачных сказок, которые во множестве гуляли по миру. Звезды опасные соседи и неверные друзья, ну а если на небосклоне горит к тому же, порождая страх и смятение, Голубая странница, или полная луна заливает горы и долины змеиным молоком своего коварного великолепия? Тогда, и в трактирах «долгая кружка» не на «длинный час», и разговор, как ни
Карл достал трубку и, тщательно набив ее загорским табаком, раскурил от щепки с тлеющим на конце малиновым, чуть прикрытым серым пеплом, «живым» угольком.
«Боится тот, кому есть чего бояться», — так говорили старики в Линде. Возможно, что и не зря, потому что, как раз Карл ночи не боялся, хотя из этого и не следовало, что ему ничего не угрожает. Просто страх еще не смог подобрать ключей к его сердцу, только и всего. Он пыхнул трубкой и, подняв взгляд от огня, обвел им спящий лагерь. Люди устали, пережив накануне не легкий день. И то сказать, им привелось стать свидетелями многих чудес, а чудеса, подобно радости и горю, тяжелая ноша для души, и трудная работа для тела. Впрочем, и работы этим людям досталось немало. Пока одни осматривали крепость, которая, впрочем, оказалась пуста, как гнилой орех — И где же, тогда, находилась рукопись Кершгерида, которую читал когда-то в замке Гавриель Меч? — и исследовали горную долину, открывшуюся неожиданно за воротами крепости; другие устраивали лагерь и добывали со дна глубокого колодца воду. Время уходило быстро и незаметно, как та же вода в песок, так что спуститься в ущелье Второй ступени удалось только в ранних сумерках, но и не сделать этого Карл не мог. Он должен был оказаться внизу и найти тело Мышонка теперь же, не откладывая, потому что невыполненный долг хуже колоды каторжника, тяжелее воловьего ярма. А тот долг, что он нес в своем сердце, и сравнить было не с чем. Впрочем, Карл его ни с чем и не сравнивал.
Смеркалось. В ущелье было прохладно и тихо, только ровно и негромко журчала вода, обтекая большие валуны, загромождавшие русло ручья. Вокруг, среди камней и густого кустарника, преддверием наступающей ночи сгустились тени, затопив дно ущелья холодной недвижной тьмой.
— Зажгите факелы, — приказал Карл своим гвардейцам. — Найдите и похороните всех павших.
Он не стал уточнять, кого и как следует хоронить, но не сомневался, что его люди во всем разберутся и без его помощи и не ошибутся в том, в чем разумный человек не ошибается никогда. Сам же Карл знал, что должен делать и куда идти, с того самого момента, когда, миновав короткий, но широкий выводящий туннель, продирался вместе со своими спутниками через стену колючего кустарника, совершенно закрывшего выход в ущелье. Тьма — как будто не прошенная и незваная, но на самом деле покорная теперь даже «невнятно и небрежно» выраженным желаниям Карла — сама метнулась к его глазам, обдав мертвящим холодом и заставив сжаться в моментальном спазме сердце. Впрочем, длилось это свидание не долго, и уже через мгновение Карл смог продолжить путь, так что никто даже и не заметил случившейся заминки. Однако все, что должно, он уже знал, как знал теперь и то, что отныне ему следует быть крайне осмотрительным в своих желаниях, если, разумеется, он не хочет, чтобы Тьма постоянно стояла за его правым плечом.
Вспыхнули факелы, и гвардейцы Августа принялись за свой скорбный труд, а Карл пошел туда, где во мраке, клубившемся среди камней, терпеливо дожидались его прихода кости Леона. Он не стал зажигать огонь, потому что не хотел видеть того, что сделали с Мышонком смерть, время и необузданная жадность диких зверей. Мрак ночи не был абсолютным, и все, что следует, глаза Карла видели и так, но от изучения подробностей, которые и без того были ему известны, он все-таки воздержался. Дойдя до места, он сначала постоял немного в молчании, вспоминая Леона таким, каким знал и каким тот уже навсегда останется в его памяти, затем, прочел шепотом — чтобы не нарушать торжественной тишины, властно приглушившей даже журчание воды в ручье — несколько кратких молитв, из тех, что были в ходу в Ру и Немингене, а потом стал строить могильный холм. Он не спешил, но и не медлил, без остановок и отдыха поднимая и перетаскивая к телу друга обкатанные речной водой валуны и обломки скал. Медленно, но верно вырастала насыпь, темнело небо над головой, стремительно остывал воздух, но Карл не принял предложенной ему Августом помощи, да и не нуждался он ни в чьей помощи. Могильный холм над костями Леона из Ру, полномочного министра и кавалера, Карл должен был насыпать сам. Так он и сделал.
Уже наступила ночь, и на далеком темном небе зажглись холодные глаза звезд, когда Карл завершил, наконец, свой труд, расставил вокруг могилы Леона шесть поминальных факелов, заставивших отступить сплотившуюся, было, тьму, и, принеся положенные жертвы Хозяйке Пределов и Владыке Темных Троп, отправился назад в замок Кершгерида. Он уходил из ущелья последним, хотя, видят боги, Август ни в какую не желал оставлять его здесь одного. Впрочем, и ослушаться приказа Лешак не смог.
Отойдя на несколько шагов от погребальной насыпи, Карл остановился на границе света, отбрасываемого пламенем факелов, мечущимся на окрепшем к ночи ветру, и достал из внутреннего кармана камзола небольшой кожаный футляр. Это была роскошная вещица, сшитая из шагреневой кожи и украшенная золотыми уголками и накладками, но ценность ее состояла не в этом. Это был тот самый футляр с расшифровкой женевского пророчества, о котором рассказал Карлу рефлет Леона. Карл подобрал его, вытянув из глубокой щели между двумя камнями, во время строительства могильной насыпи. Он не искал специально спрятанную Мышонком вещь, а именно подобрал ее между делом, заранее зная о ее местонахождении благодаря непрошенной — или все-таки испрошенной? — услуге Тьмы. Сейчас, когда он остался один, он мог бы достать, наконец, спрятанный в футляре пергамент и прочесть те слова, которые стоили Мышонку жизни. Однако Карл этого не сделал. Сердце подсказывало, что время для такого знания еще не пришло.