Храм Фортуны
Шрифт:
Мать Постума и дочь Августа Юлия находилась в ссылке в городе Регий на берегу Мессинского пролива на юге Италии. После прихода к власти сын собирался немедленно освободить ее, так как считал, что женщину в свое время оклеветала Ливия. И он был недалек от истины, хотя свободное поведение Юлии вызывало множество нареканий. Август не решился простить дочь, хотя в последние годы режим ее содержания был значительно смягчен. Стало меньше охраны и больше свободы. Она могла даже гулять по городу.
Поскольку офицер ответил не сразу, Агриппа вскочил на ноги и подбежал к нему.
— Говори! Как моя мать?
— Она умерла, — глухо ответил моряк.
Агриппа схватился руками за голову.
— Умерла? О, боги! И не дожила до минуты своего триумфа? Не дожила до дня, когда могла бы взглянуть в лицо Ливии и обвинить ее в клевете и убийстве своих детей, моих братьев? О, судьба, как ты несправедлива!
Видя горе молодого человека, трибун молчал, глядя в пол.
Наконец, Агриппа немного пришел в себя и поднял на него глаза, полные слез.
— От чего она умерла? — спросил он дрожащим голосом. — От какой болезни?
Офицер медленно покачал головой.
— Не от болезни, достойный Марк Агриппа, — ответил он. — Крепись. Она умерла от голода.
— От голода? — воскликнул потрясенный Постум. — Да ты бредишь! Какой голод? О чем ты говоришь, трибун?
— Я знаю, что говорю, — произнес офицер. — Когда Тиберий стал цезарем, он приказал со дня на день уменьшать рацион питания твоей матушки и не выпускать ее из дому. Она пыталась держаться, она знала, что ты на свободе и готов спасти ее, но тело не выдержало голодных мук. Она скончалась от истощения, произнося твое имя. Это рассказали мне ее преданные рабы. Я сразу поспешил...
— О, боги олимпийские! — в ужасе крикнул Постум. — Почему вы позволяете вершиться таким преступлениям? Почему молнии не поразили убийцу беззащитной женщины?
Вдруг он замер на месте, его побледневшее лицо стало словно маска, черты обострились, глаза гневно блестели.
— Что ж, — сказал он тихо. — Если боги не наказали его, то это сделаю я, сын несчастной Юлии. И сделаю немедленно.
В этот момент в комнату вошел Курион.
— Секст, — повернулся к нему Постум. — Мы выступаем в поход. К завтрашнему утру Рим будет наш, а Тиберий с Ливией пойдут на плаху. Собирай своих моряков, пусть объявят тревогу по всем нашим отрядам. Спеши, Секст!
Курион, пораженный такой резкой переменой в поведении Агриппы, удивленно посмотрел на него. Но Постум уже снова метался по комнате, рассыпая проклятия и угрозы.
Видя, что Курион медлит, он подбежал к нему и схватил за плечи.
— Торопись, Секст, — хрипло произнес он. — Я должен отомстить. И позови сюда того человека, который привез из Рима письма. Теперь его помощь нам понадобится.
Глава XVI
Германик
Восстание рейнских легионов было для правительства гораздо более опасным, нежели то, которое произошло в Далмации. Ведь наряду с обычными жалобами — мало денег, большой срок службы — солдаты тут выдвинули и политические требования.
Волнения начались в Нижней Германии, в Ветере и Колоним — столице провинции — сразу после известий о смерти Августа. Службу здесь несли главным образом новобранцы из вольноотпущенников, а не суровые, дисциплинированные италийские крестьяне, а потому у нескольких смутьянов быстро нашлось множество сторонников, и бунт охватил все четыре нижнегерманских легиона.
Весь план подготовки ко вторжению на земли варваров был сорван: солдаты отказывались занимать предназначенные для них позиции, а те, кто уже выступил, возвращались обратно в свои лагеря. Офицеры, пытавшиеся навести порядок, попросту были перебиты озверевшей толпой, а остальные сочли за лучшее спрятаться в лесу. Наступил полный развал всего того, что называлось римской армией и ассоциировалось с железной дисциплиной, беспрекословным повиновением приказам, ответственностью и глубоким чувством долы.
Германик узнал о событиях в Нижней Германии, когда находился в Лугдуне, где разбирал конфликт между местным населением и римской администрацией. Немедленно оставив все дела, главнокомандующий поспешил в Колонию.
В сопровождении лишь немногочисленной свиты, отказавшись от вооруженного эскорта, который предлагал ему легат Первого Италийского легиона в Лугдуне, он стремительно промчался через территорию Белгики и появился в столице Нижней Германии спустя неделю после начала бунта.
Он застал в лагерях полный развал и бардак. Командир Четырнадцатого легиона Авл Плавтий, который был тут заместителем Германика, уже не контролировал ситуацию. Это был испытанный храбрый солдат, но перед лицом вышедшей из повиновения толпы и он растерялся.
Правда, Плавтий — в отличие от многих других офицеров — не покинул лагерь. Он забаррикадировался в своей палатке, окружив ее батавскими пехотинцами из союзной когорты, которые, в отличие от римлян, остались верными своему долгу, и ждал прибытия главнокомандующего.
Солдаты встретили Германика воем и свистом.
— Что ж ты? — кричали они. — Как вести нас на смерть, так пожалуйста, а как выплатить нормальное жалование — так в казне денег нет?
— Тиберий обманул нас! — вопили другие. — Август обещал щедрые подарки, а нам еще ни гроша не дали!
— Сколько же можно издеваться над нами! — голосили ветераны. — Тут многие уже по тридцать лет служат, а о них словно забыли. Вы хотите, чтобы мы тут все подохли, в этих лесах?
Правда, в Германике солдаты видели не врага своего, а скорее заступника. Потому и обращались к нему с жалобами.
— Если вы хотите со мной говорить, — сразу же заявил Германик, — то немедленно прекратите этот базар, постройтесь в колонны под своими знаменами и успокойтесь.
Он очень серьезно относился к своим обязанностям и не терпел, когда кто-либо нарушал свои.
Солдаты послушались любимого полководца и вскоре собрались на площади вокруг трибунала. Германик медленно поднялся по ступенькам и огляделся вокруг.
Потом он заговорил негромко, спокойно. Он говорил о смерти Августа, которая явилась для всех тяжелым ударом, говорил о том, что покойный цезарь оставил после себя свое детище — великую Империю, которую надлежит защищать и оберегать.
— И вам, солдатам, опоре страны, — сказал он, — есть с кем это делать. Август оставил своего преемника, человека достойного и порядочного, человека, который может одинаково хорошо и воевать, и управлять государством.