Храм на рассвете
Шрифт:
Хонда получил вознаграждение, которое было оговорено в контрактах, переходивших по наследству от одного адвоката к другому. Он получил третью часть горного леса, который вернулся в собственность деревни. Ему предложили на выбор или часть леса, или деньги, которые можно выручить от его продажи, и Хонда выбрал деньги. Так он получил триста шестьдесят миллионов иен.
Это перевернуло его жизнь. Хонда, которому со времен войны порядком надоела адвокатская практика, оставил в названии конторы свое имя, но фактически поручил дела персоналу и только иногда показывался в конторе. У него теперь были другие знакомства, другие ощущения. Почти сорок миллионов, нежданно свалившиеся
Он подумал было о том, чтобы сломать и перестроить родительский дом, который был настолько стар, что лучше б уж сгорел, но вскоре отказался от мысли строить что-нибудь в Токио. Когда-нибудь обязательно грянет новая война и превратит родное гнездо в выжженную землю.
Жене больше хотелось жить в квартире, чем вдвоем с мужем в старой усадьбе, — она предлагала продать землю, но Хонда возражал — ему захотелось построить где-нибудь в малолюдном месте загородный дом, это было бы полезно и для здоровья Риэ.
По совету знакомых супруги отправились посмотреть участок земли в Сэнгокухара в районе курорта Хаконэ, но их отпугнула повышенная влажность тех мест. Шофер повез их через Хаконэ в Готэмбу, где сорок лет назад в местечке Нинаока стали строить дачи.
Прежде там были дачи высокопоставленных лиц, однако после войны они стояли пустыми, пугая женщин, которые приезжали сюда встречаться с военными из американских оккупационных войск, проводивших у подножия Фудзи свои маневры. Пустовавшие в западной части Нинаоки земли, принадлежавшие ранее государству, а в результате земельной реформы розданные крестьянам, оказались просто находкой.
В этой части почва не была вулканической, как у самого подножия Фудзи, но крестьяне не знали, что делать с истощенной землей, на которой растет только кипарисовик. Заросший полынью склон полого спускался к бурной речке, а прямо напротив открывался вид на гору Фудзи — это место сразу понравилось Хонде.
Стоила земля очень дешево, и, отказавшись от предложений Риэ еще подумать, Хонда сразу уплатил задаток за участок площадью в пять тысяч цубо.
Риэ говорила, что ей не нравится острое ощущение чего-то мрачного, которое производила на нее эта пустошь. Риэ пугала печаль. Она интуитивно чувствовала, что в старости таких вещей лучше избегать. Но Хонда был доволен — это то, о чем он мечтал, грусть, которая окутывала землю, была ему просто необходима.
— Ну и что? Посадим газон, построим дом, и тут будет очень даже веселое место, — сказал он.
Идея построить дом, посадить деревья и создать сад силами местных жителей оказалась не очень удачной, но позволила сократить траты. Хонда продолжал считать, что в расточительстве есть что-то вульгарное.
И все-таки удовольствие, которое он испытывал, медленно обходя с Кэйко свои огромные земли, конечно, было связано с давнишней мыслью, что именно так и нужно жить — ее Хонда взращивал в душе с тех пор, как подростком посещал усадьбу Мацугаэ. Чувствовать, что весенний холод, отдававший колючками сохранившегося в Хаконэ снега, — это холод на твоем собственном дворе и одиночество двух слабых теней, отбрасываемых на газон, — это одиночество на твоей собственной земле… — ему казалось, что он впервые осязал руками эту удивительную сущность системы частной собственности. При этом никто не мог обвинить его в изуверствах — он все, от начала и до конца, получил благодаря своему уму и изменившимся временам.
На красивом лице Кэйко не было ни следа кокетства или настороженности. Она могла в один миг заставить находившегося рядом мужчину (даже пятидесятивосьмилетнего
Что это была за сила? Женская сила, вызывавшая у пятидесятивосьмилетнего мужчины ощущение спокойной ясности, — мужчины, у которого в юности попросту смешались боязнь женщины и уважение к ней, и он из тщеславия и якобы чистоты буквально сковал свое тело.
Хонда совсем не хотел брать в расчет возраст. Его душа, которая даже в сорок лет тщательно сопоставляла, что ему по возрасту можно и чего нельзя, теперь жила по-другому. Хонда уже не поражался тому, что временами обнаруживал в своем теле душу ребенка. Ведь старость всегда была своего рода объявлением о банкротстве.
Он начал беспокоиться по поводу своего здоровья, но перестал бояться давать волю чувствам. Ушла настоятельная необходимость включать рассудок. И опыт оказался всего лишь объедками, оставшимися на тарелке.
Кэйко, встав в центре газона, смотрела то на восток, то на северо-запад, будто сравнивала горы Хаконэ и гору Фудзи. Ее достоинство, можно считать, граничило с пренебрежением. Вздымавшаяся под костюмом грудь, гордо поставленная шея — во всем этом было что-то от командующего армией. Ее молоденькому офицеру, наверное, приходилось слышать странные приказы.
По сравнению с Хаконэ, где склоны гор с сохранившимся местами снегом были хорошо видны, Фудзи наполовину была плотно затянута тучами. Это, скорее всего, был оптический обман, но Хонда обратил внимание на то, что гора Фудзи становится то выше, то ниже.
— Я сегодня первый раз слышал соловья, — сказал Хонда, глядя сквозь слабые еще ветки кипарисовиков, саженцы которых он купил здесь в округе.
— Да. Соловьи появляются в середине марта. А в мае увидите кукушку. Не услышите, а увидите. Здесь они, похоже, не кукуют, — отозвалась Кэйко.
— Пойдемте в дом, я угощу вас чаем, — предложил Хонда.
— Я привезла бисквиты, — Кэйко говорила о пакете, который она поставила в передней. Один из магазинов на Гиндзе после войны стал обслуживать американских военнослужащих, и Кэйко, которая имела в него постоянный доступ, обычно покупала там небольшие подарки. Появившиеся перед войной бисквиты английского производства стоили в этом магазине дешево, и когда абрикосовый джем, которым они были прослоены, налипал на зубы, она из настоящего словно возвращалась во времена своей юности. — Я хотел показать вам перстень, чтобы вы его оценили, — тронувшись с места, произнес Хонда.
24
Террасу окружал кустарник, его пахучие цветы еще прятались в почках, красная черепичная крыша дома прикрывала на углу кормушку для птиц. Там собрались стайкой синички — в воздухе стоял неумолкаемый щебет, почувствовав приближение людей, птицы порхнули прочь.
Из передней внутрь дома вела застекленная дверь, по бокам ее, как в голландском домике, были сделаны решетчатые окошки с оранжевым стеклом, и через них неясно просвечивала комната. Хонда любил, остановившись здесь, смотреть, как созданная им самим комната погружается в печальные тона заката; толстые балки крестьянского дома, антикварная люстра работы немецкого мастера, раздвижные двери с пейзажами Оцу, [53] воинские доспехи, лук со стрелами — пронизанное грустным светом, все это походило на натюрморт, написанный кем-нибудь из голландцев с японской натуры.
53
Оцу— город у знаменитого озера Бива.