Шрифт:
Пролог
«С деньгами где угодно можно жить хорошо.
Но только не в нашей Велегже!
Будь ты хоть трижды миллионер, тебя здесь все равно исхитрятся унизить, облапошить, опоить фальшивым пойлом. Недодать, недолечить, недоразвлечь.
Город Недо – хотя, вроде бы, живут тут не одни только недоумки.
Вековая печать несостоявшейся столицы Русского государства – вот он, крест, который навсегда определен старухой-судьбой для ни в чем не повинной Велегжи. И ни сбросить велегжанам этот крест, ни обменять на что-нибудь более сносное не получается вот уж четыре с половиной
И что сегодня? Даже губернатор велегжанский величается не так, как у людей, губернатором, а как-то по-сиротски, областным головой. Тут как тут оно, вездесущее велегжанское «недо». Театр-недострой, мэр-недомерок. Деканша местного политеха – та еще штучка, недоучка. Да и сам политех – обычный вчерашний техникум, недоинститут.
В недобрый час замутил царь Иван перенос столицы в Велегжу, ославил древний город, который как-никак – ровесник Москве. Это ведь что же в результате вышло-то? Ну, представьте, выдвинули человека на высокий пост, на весь крещеный мир об этом растрезвонили, а потом почесали-почесали в затылке, да и объявили: нет, мол, поспешили мы оказать сему холопу наше высокое государево доверие. Переоценили, перехвалили. Не по Сеньке, мол, шапка, не по кобыле седло…
В общем, срамотно получилось.
А не всегда так было. Ах, какими славными эпитетами награждали в былинные времена затерянную меж лесов и рек Велегжу! Насон-Город, Новый Иерусалим (да-да, именно так!). И даже – Третий Рим. Это уж позже, когда проект переноса стольного града в Велегжу был окончательно свернут, Третьим Римом стали именовать Москву. Надо ж, дескать, столь удачное словосочетание к делу приспособить.
Вот и приспособили.
Чуть позже и Новый Иерусалим возле Москвы отгрохали.
А Велегжа осталась просто Велегжей. Безо всякой там высокодуховной смысловой нагрузки. Да и та, что была когда-то, с веками позабылась. Вот, к примеру, что значит – Насон-Город, скажите на милость? А никто вам не скажет, ни школяр-зубрила, ни хранитель фондов местного краеведческого музея. Одна лишь только водочная этикетка с таким названием и знакома в нынешней Велегже всем и каждому. Скажи кому-нито: «Насон-Город», так собеседника сразу и закусить потянет. Ну, может, иной мужик, выпив да закусив, припомнит еще и бабкины заунывные песнопения:
«Ко Насону [1] да ко городуОй да плыли три ладьи,А в одной той лодье Царь-Государь,А в другой его бояре да князья,В третьей лодье двое узников,Двое узников – царевичей младых…О-ой».Это, видать, насчет того былина-то, как царь Иван двух наследников престола московского, братьев-княжат Ивашку да Димитрия, в каземате велегжанском уморил. Вот и все, на что сгодилась Велегжа бесноватому владыке».
1
Имеется в виду трагическая история двух малолетних племянников Великого князя Московского Ивана IIIВасильевича (1462–1505), прозванного, как и его внук Иван IV— Грозным. 12-ти и 13-летние Иоанн и Дмитрий были заключены своим державным дядей в вологодскую темницу вплоть до самой их смерти.
Тимофей Ильич утомился рассуждать да распевать былины в одиночестве, замолк, принялся разглядывать себя в засиженное мухами зеркало, приглаживать своей единственной, левой рукой, жидкий чубчик на темени. Невеселые размышления о судьбе родного города, этой несостоявшейся столицы Руси, не смогли, однако помещать процессу ночного бритья.
Отчего ж ночного-то, ведь не по-людски как-то? Не по-людски, верно.
Просто сегодня Тимофею Ильичу не спалось, червь нетерпения и тревоги сосал его изнутри, заставлял ни свет, ни заря тереть обмылком щетину.
Куда ж собирался полнощный Тимофей Ильич, в какие обители он путь держал? В какие такие эмпиреи? А вот в какие: в самый что ни на есть обыкновенный дурдом. Впрочем, не совсем обыкновенный… И был предстоящий визит ответственным донельзя, тщательно обдуманный и многократно взвешенный.
Много в чем, сокровенном, покается он поутру перед Главпсихом, а кое в чем – и отчитается.
Через арку фигура вошла в замусоренный, прямо-таки захламленный дворик-колодец, остановилась. Человек машинально глянул вверх.
Как оно и положено, со дна «колодца» в квадрате неба видны были звезды; только, говорят, из глубины всамаделишного деревенского колодца они видны даже ясным днем… Чудно!
А сейчас ночь, и ничего чудного нет в том, что разновеликие осенние звезды заглядывают во дворик, подмигивают…
Точно так же они подмигивали и двадцать веков назад, когда Симон Петр, «имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо; имя рабу было Малх». Так записано у Иоанна Богослова, живого свидетеля тех событий. С формальной, юридической точки зрения – живого и по сей день. Ибо, как говорят сами юристы, а вслед за ними – представители так называемых компетентных органов, «нету тела – нету дела».
Тело Иоанново и впрямь не обнаружено до сих пор. Ушел старик помолиться в горы, один ушел, и больше его никто не видел. Даже могилки для поклонения – и той для вереницы поколений христиан не осталось.
Как и могилы Малха. Которому, собственно говоря, ни одно поколение рода человеческого покланяться и не собиралось. Пока, во всяком случае.
Фигура протиснулась между завалами пустых картонных коробок, ладонь нащупала скобу железной двери. Открыто… Здесь всегда открыто для тех, кто знает.
Затхлая подсобка дышала чьим-то прерывистым дыханием. Из-за стенки доносились звуки музыки, звяк стекла – ночной бар жил своей обычной жизнью.
В компетентных органах – а таковыми по наивности своей у нас привыкли считать себя довольно многочисленные структуры – неопознанной фигуре присвоили кодовое прозвище «Малх». Чтоб хоть как-то обозначить «фигуранта» в следственном деле. Так и повелось – уж с месяц – говорить меж собой: «дело Малха». Тела были, и не одно и не два. Значит, возникло и дело. Хотя мало кто задумывался, откуда взялось это вымышленное имя – Малх. Да действительно ли такое прозвище появилось случайно, как-то само по себе, в недрах следствия – подобно Джеку Потрошителю? Или все-таки его сыскарям ненавязчиво подбросили?