Хранилище ужасных слов
Шрифт:
— Но ты ведь любишь Мигеля, а он — тебя?
— Конечно, и всегда любили, иначе не ссорились бы так отчаянно. Просто, наверное, недостаточно разговаривали, отсюда и непонимание. Люди со временем меняются, однако или сами скрывают произошедшие с ними перемены, или близкие их не замечают. В результате человек начинает говорить сам с собой, и ему все представляется ясным, а когда пытается объяснить другому… запутывается. С тех пор как Талья здесь, мы с Мигелем много говорили, но очень трудно забыть сказанное раньше, оно по-прежнему причиняет боль.
Я
Хайме промолчал. Ана отошла от окна и села рядом с ним, глядя на Пабло — недвижимого, с закрытыми глазами, блуждающего где-то в ином мире.
— Мы с Мигелем существуем каждый сам по себе и все-таки вместе, помогаем друг другу, утешаем, но не представляем, как сложится жизнь, когда Талья очнется, и сможем ли мы вчетвером начать все сначала.
Хайме сжал руку Аны:
— Сможете, вот увидите. Нужно только очень верить.
Там: Десять
— Эти несколько блестящих камешков и есть то хорошее, что я сделал в жизни? — спросил Пабло, любуясь разноцветными бликами на стенах зала с колоннами.
— Мы никаких оценок не даем, только храним.
— Но итог-то не в мою пользу.
— Ты можешь оценивать свою жизнь, как хочешь, мы просто показываем то, что есть.
Пабло в недоумении рассматривал две прозрачные емкости. В одной на дне посверкивали едва ли две дюжины камешков, другая была заполнена почти до краев. Если он правильно понял, в полной хранилось все плохое, а в почти пустой — все хорошее, что он совершил за свои двадцать лет.
— Говоришь, вы оценок не даете, — начал он неуверенно, словно еще не знал, чем закончит предложение, — но ты показываешь мне эти побрякушки, чтобы я сам оценил и что-то понял, так?
— Как ты распорядишься тем, что я тебе показываю, зависит от тебя, Пабло.
— Напоминает рисунки в древнеегипетских пирамидах, изображающие суд над душами мертвых: на одной чаше весов — сердце умершего, на другой — богиня Правды. Если покойник совершил больше плохих дел, чем хороших, его душу пожирает чудовище, и он не попадает туда, где обитают души людей благочестивых и добродетельных.
— Тут нет никаких чудовищ, пожирающих души. Мы только храним, и показываем, и учим тех, кто желает научиться.
— Выходит, Талья была права — вы ее действительно учили.
— Она хочет учиться, а ты?
Пабло молчал, глядя на цветные всполохи и размышляя об обычной жизни и жизни, полной чудес, которая его ждет, если он примет предложение проводника и останется.
— Мы ведь умерли, правда? — наконец спросил он в надежде на утвердительный ответ, который раз и навсегда покончил бы с колебаниями.
— Нет, на этом уровне учиться могут только живые. После смерти много чего происходит, но не здесь.
Пабло растерянно взглянул на своего сопровождающего. Если они еще не умерли, значит, не все потеряно. А вдруг этот тип врет? Как узнать, что они не в аду и эта светящаяся фигура — не дьявол, пытающийся его обмануть? Дьявол ведь — отец лжи, ему соврать — раз плюнуть…
— Дай мне время подумать.
— Тут времени не существует, — ответил проводник. — Думай, пока не примешь решение.
Здесь: Пятнадцать
Мигель и Хайме вместе вышли из больницы. Еще не было шести, но уже стемнело, и холодный ветер доносил влажный запах снега, падающего на вершины ближайших гор. Ана побывала в больнице с утра, а потом оставила мужчин одних и ушла на вокзал встречать Диего, который возвращался из Барселоны после первого учебного триместра. Они намеревались все вместе провести сочельник в доме семьи Кастро. Это был первый сочельник без Тальи, и Ане с Мигелем хотелось собрать под одной крышей как можно больше народа, чтобы не так сильно грустить о дочери. Даже родители Педро отпустили сына, хотя, конечно, предпочли бы в этот вечер быть с ним. Марга тоже обещала забежать после ужина.
Ближе к вечеру Талью навестили ее лучшие подружки и завалили всю палату цветами и подарками. Тумбочку Пабло украшали нарядные открытки от родителей. И хотя накануне праздника к нему, кроме верного друга, никто не пришел, Фернандо обещал приехать ненадолго в начале января, а Элена звонила каждую неделю и просила Хайме подносить телефон к уху сына, чтобы тот мог слышать ее голос.
— Нет никакого настроения праздновать Рождество, — признался Мигель, остановившись на светофоре. — По мне, так поскорее бы оно закончилось. Если бы на прошлое Рождество я купил Талье мобильник, все сложилось бы по-другому. Хотя, может, и нет, кто знает. В общем, сам не соображаю, что говорю.
— А вдруг как раз теперь случится чудо? Или вы уже не верите в чудеса? — Хайме, не менее подавленный, чем Мигель, оставался верен своей привычке подбадривать окружающих.
— Я восемь месяцев стараюсь в них верить. Как и ты.
Они молча ехали по украшенным разноцветными рождественскими гирляндами улицам. Нагруженные последними предпраздничными покупками, торопились домой прохожие.
— Не забудьте, мне нужно зайти домой за вином, о котором я вам говорил. Отличное вино, из деревни прислали, — сказал Хайме.
Мигель, конечно, об этом забыл, поэтому изменил маршрут и на ближайшем же перекрестке свернул.
— Знаешь Клавихо, которого назначили нашим лечащим врачом в сентябре, такой светловолосый красавчик? Так он сказал вчера, что… — Мигель осекся, откашлялся и продолжил, не отрывая взгляда от дороги, — что мы можем упрямиться сколько угодно… Представляешь?
— Что представляю? — Хайме догадывался, в чем дело, но хотел услышать подтверждение своей догадки от Мигеля.