Хранилище ужасных слов
Шрифт:
— Нет, даже фотографию его не желаю видеть. Я тут по его вине.
— Значит, ничему ты не научился.
Пабло пренебрежительно фыркнул, вскочил и начал Сердито отряхивать джинсы, хотя к ним не прилипло ни единой травинки.
— И все-таки это ад, — пробурчал он себе под нос. — Вот сейчас ты, уж на что несмышленая, а сказала то же самое, что говорила мама в детстве, да и отец твердит до сих пор, стоит нам повстречаться… Даже этот дурак Хайме говорил нечто подобное. «Ты так ничему и не научился», старая песня, всю жизнь ее слышу.
—
У Пабло в глазах заплясали безумные огоньки, а на губах появилась победоносная улыбка.
— Наконец-то ты поняла, бедняжка. Именно что умерли.
Здесь: Одиннадцать
Доктор Герреро двумя пальцами держал правый глаз Тальи приоткрытым и рассматривал его с помощью какого-то блестящего серебристого инструмента. Ана и Мигель, с серыми от усталости и переживаний лицами, наблюдали за ним от двери, пытаясь по жестам предугадать результат обследования.
Врач погладил девочку по щеке, затем внимательно прочитал выписку и молча перевел взгляд на стену.
— Как она? — наконец осмелился спросить Мигель.
Доктор посмотрел на родителей. За толстыми стеклами очков его орехового цвета глаза казались очень большими.
— Состояние стабильное.
— Но что это значит? — настаивал Мигель, не замечая укоризненного взгляда жены.
— Стабильное значит хорошее, — ответила вместо врача Ана.
Мигель резко повернулся к ней и непроизвольно дернул рукой, словно собирался дать пощечину.
— Я прекрасно знаю, что значит «стабильное», не такой я невежа, как ты представляешь. Но это не значит «хорошее», достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, что это не так. Это значит, ей не хуже, чем вчера. А еще это значит, что пока ничего не понятно или просто нам не хотят ничего говорить.
Заметив, что Ана уже готова вступить с мужем в спор, доктор Герреро с трудом сдержал улыбку:
— Вы правы, сеньор Кастро. Это классический ответ для тех, кому не нравится формулировка «всё в руках Господа». В таком состоянии мы можем поддерживать ее сколь угодно долго, надеясь, что она очнется. Чего мы не можем, так это поспособствовать тому, чтобы она очнулась. Если это вас хоть сколько-нибудь утешит, то за исключением комы и нашего бессилия помочь ей из нее выйти, все остальное у вашей дочери хорошо. Раны поверхностные, и, будь она в сознании, сейчас ушла бы с вами домой.
Он пригладил седые, но мягкие, как у младенца, волосы, которые постоянно разлетались, и поднял обе руки в смиренном жесте.
— Доктор, вы думаете, есть надежда? — спросила Ана.
— Несомненно, и вполне реальная. Требуются лишь любовь и терпение. Вы ведь ее любите, верно?
Похоже, вопрос их задел, и врач поспешил добавить:
— Насколько я понимаю, речь не идет о нежеланном, брошенном ребенке, с которым плохо обращаются, так?
— Как вы только осмелились подумать… — Мигель сжал кулаки и покраснел от злости.
— Не обижайтесь, сеньор Кастро. Мне это нужно знать
— Дети — это лучшее, что у нас есть, — сказала Ана, и глаза ее заблестели от слез. — Самое важное в жизни.
— Значит, будем надеяться. Я попозже еще загляну. Да, вы не возражаете, если мы поместим сюда парня, тоже пострадавшего в той аварии и тоже находящегося в коме? У нас довольно тесно, к тому же его родственники пока не объявились, и ему будет полезно находиться в помещении, где звучат людские голоса. Талье его присутствие ничуть не помешает. Правда, некоторым не нравится, когда мужчина и женщина находятся в одной палате, но они еще так молоды, и оба в коме… Если вы не против…
Ана и Мигель согласились, и доктор попрощался до вечера.
— Совсем мальчишка, и некому о нем позаботиться, — с сочувствием произнесла Ана.
— Это правда? — Мигель заглянул жене в глаза. — Что дети — самое важное в нашей жизни?
— Конечно.
— А наши ссоры по поводу твоих амбиций, моей работы, твоей свободы и всего прочего…
— Это тоже важно, — сказала она, поджав губы.
— Знаешь, а мне сейчас на все это наплевать. Если бы кто-то вернул мне Талью такой, какой она была два дня назад, я бы предложил ему и свое место в банке, и карьеру, и зарплату, чего бы он ни пожелал. А ты разве нет? Не отказалась бы от диссертации, от своих друзей-поэтов, от конкурса в университете?
Ана кусала губы, и горло у нее дергалось, словно там что-то застряло.
— Хватит, Мигель. Я бы все отдала, если бы Талья снова сказала, что любит меня, — только и смогла она произнести и разрыдалась.
Очнулись они плачущими в объятиях друг друга.
Там: Восемь
В парке ничего не изменилось. Солнце будто застыло в зените, а вместе с ним и тени деревьев. Ребята обошли все известные Талье выходы, но вместо ворот и калиток обнаружили лишь живые изгороди, розовые кусты и огромные каштаны, терявшиеся вдали, словно парк был бесконечен.
Спустя какое-то время — неизвестно какое, поскольку часы у обоих остановились, — они решили вернуться к пруду и там на травке подождать, не случится ли чего.
— Похоже на ожидание устного экзамена по предмету, о котором не имеешь ни малейшего представления, — сказал Пабло. — Знаешь, что провалишься, и в то же время ждешь не дождешься, когда вызовут, — только бы побыстрее отстреляться.
Талья оторвала взгляд от венка из маргариток, который взялась плести от нечего делать.
— Я тоже ничего не понимаю. Там я училась и была счастлива и вдруг оказалась здесь и маюсь от скуки.
— Ты училась?
Она рассеянно кивнула и снова принялась за венок.
— Чему?
— Это трудно объяснить. Мой проводник сказал, что слова несовершенны, и был прав. Мы многое не умеем выразить, не находим нужных слов и вместо них произносим другие. А еще очень важны тон и интонация, с которой ты говоришь, то, как ты смотришь, как двигаешь руками… Слова, причинившие боль, запоминаются лучше всего.