Хранилище ужасных слов
Шрифт:
— Именно для таких ситуаций. Давай, звони, уже почти десять.
Ана слушала гудки, пока у нее не заболела рука, и лишь тогда отключилась.
— Никого нет.
— Звони на мобильный и не делай из своего мужа монстра — он уже наверняка беспокоится.
— Если его в десять еще нет дома, вряд ли он сильно беспокоится, бедняжка. Тоже, наверное, где-нибудь ужинает, а Талью отправил к ее подружке Пепе.
— Пока не позвонишь, не узнаешь. Хочешь, я позвоню? — спросила Марга, видя, что подруга никак не может решиться.
Ана с благодарной
— Его номер…
— Я знаю, он дал мне пару дней назад на случай, если с тобой что-нибудь произойдет и нужно будет срочно его найти.
Ана почувствовала, как глаза наполняются слезами, и через силу отправила в рот большой кусок мороженого.
— Мигель — хороший человек, Ана, и тебе это лучше меня известно. Но ты моя подруга, и что бы ты ни решила, я готова тебе помогать, хотя, мне кажется, если бы вы захотели, все еще можно было бы поправить.
— Если бы мы оба захотели, — тихо проговорила Ана.
— Мигель, ну наконец-то! Куда вы подевались? Мы с Аной весь вечер пытаемся вас найти. Что? Повтори. Не может быть.
— Что случилось, Марга? — Ана увидела, как изменилось лицо подруги, и вдруг пол поплыл у нее из-под ног. — Дай мне его!
Марга покачала головой.
— Мы едем туда. Да, через пятнадцать минут, не беспокойся.
— Что такое, Марга? Что случилось? Что-нибудь с Мигелем?
— Талья в больнице. Они нас ждут.
Там: Шесть
Талья парила в розовом свете, который мягко пульсировал, словно спокойно бьющееся сердце, и перед ней проплывали образы, не поддающиеся описанию. Иногда она закрывала глаза, а когда открывала, что-нибудь менялось: то свет становился иным, не розовым, то в воздухе появлялся новый запах, то начинала звучать музыка, не похожая ни на одну из ранее слышанных ею мелодий. Порой ей мерещилось, что свет издает звуки, а запах меняет форму. В пении флейты ей чудился аромат гвоздики, в смешении красного и фиолетового — неповторимый запах маминого лица. Это было прекрасно, и она вдруг непонятно почему начинала плакать, а слезы, вместо того чтобы медленно стекать по щекам на голубую футболку, сразу превращались в прозрачные солоноватые шарики, которые летали вокруг, и она ловила их высунутым языком.
В зале никого не было, но Талья не чувствовала себя одинокой, так как рядом ощущалось чье-то дружеское присутствие — мягкое, словно шелковые платки из ящика маминого туалетного столика, и теплое, словно свитер из ангорской шерсти. Ее окружали, приободряли, нашептывали какие-то истории без слов, которые она тем не менее понимала, какие-то невидимые друзья.
Она думала то о родителях, то о Пабло — учится ли он сейчас, подобно ей, чему-нибудь, — то в памяти всплывали образы других родственников: дедушки Матео, умершего незадолго до ее рождения, которого она знала только по фотографиям; бабушки Росы, готовящей в жаркий день холодный суп гаспачо на кухне в своем доме в Малаге; Диего, растянувшегося на диване перед телевизором.
Она
Эти мимолетные ощущения, которые, возникнув, тут же рассеивались, успокаивали и заставляли забыть о страхе, как в те минуты, когда она просыпалась от ночного кошмара, и мама успокаивала ее, заботливо подтыкая одеяло, и она снова погружалась в сон, зная, что бояться нечего, что все рядом и ее защитят.
Сменяли друг друга цвета, запахи и незримые субстанции, звучала музыка, и Талья, счастливая и умиротворенная, купалась в окружающем ее свете, не испытывая ни малейшей потребности говорить. Все слова исчезли. Она радовалась любой смене цвета и звука, но не пыталась облечь это в слова или запомнить, чтобы потом кому-нибудь рассказать. Сознание с радостью принимало дар, который преподносили светящиеся существа, и ей даже в голову не приходило, что она уже очень давно ушла из школы, что ее наверняка ищут и не могут найти, поскольку о существовании «Хранилища ужасных слов» не знает никто, кроме старика из парка.
Глава IV
Здесь: Десять
Было пятнадцать минут четвертого утра. Марга, Диего и Педро пошли немного отдохнуть, чтобы вернуться попозже. Ана и Мигель сидели у постели Тальи и теперь — проговорив несколько часов об аварии, о том, что могла делать их дочь в трамвае, что они сами будут делать, если она в течение ближайших часов не очнется, о советах медсестры, — молчали, не отводя глаз от бледного лица девочки.
— Ты не думаешь, что она могла сделать это добровольно? — спросила Ана тихо, как всегда говорят у постели больного.
— Добровольно? Ты полагаешь, можно впасть в кому по собственному желанию?
— Я не то имею в виду. Я хочу сказать, а вдруг… не знаю, как объяснить… вдруг это своего рода бегство от реальности. Она лучше будет спать и не просыпаться, чем видеть то, что происходит. Ей ведь всего двенадцать, Мигель.
— Я прекрасно знаю, сколько лет моей дочери.
— Нашей дочери.
Опять повисло молчание, которое опять нарушила Ана:
— Я читала о людях, впадавших в кому, когда у них в жизни происходило что-то ужасное.
— Наша дочь, — Мигель сделал ударение на слове «наша», — получила сильный удар по голове, понимаешь? Это не имеет никакого отношения к киноисториям о детях, которые становятся аутистами или кем-то там еще. У ее состояния чисто физическая или механическая причина, называй как хочешь. К тому же ничего особенно ужасного с Тальей не произошло. Ее родители разошлись, вот и все. Подобное случается со многими детьми ее возраста. У нее перелом черепа, и после соответствующего лечения она очнется.