Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса
Шрифт:
Гамма-фотоны имеют сильный заряд и могут вызвать большие повреждения. Вот почему гамма-нож — такой востребованный инструмент в микрохирургии. [419] В данном случае хозяйка (как наши экспериментаторы ее называли; словно она нас приглашала) подвергнется облучению двумя зивертами. Доза не то чтобы смертельная, но достаточно большая, чтобы разрушить опухоль или личные воспоминания — вроде того, как выглядел ее отец или в каком платье она ходила к первому причастию, — и вызвать к тому же антероградную амнезию.
419
Гамма-нож — установка для радиохирургии головного мозга.
В общем, мы в своих опытах недалеко ушли от убийства. Спланированного убийства, если честно.
Таро (не микробиолог, но человек разносторонний; он был в курсе всех проводившихся исследований) не зря назвал результаты первого эксперимента неоднозначными. Субъекты восприняли информацию, но не в полном объеме или же неправильно истолковывали индуцированные воспоминания, которые, возможно, еще и перепутались с нестертыми личными. Вероятно, этот несчастный
Предположительно если обстреливаемый мозг здоров, то все необходимое для его освоения где-нибудь да запишется. Старая мудрость, утверждающая, что мы используем только десять процентов возможностей нашего мозга, не очень точна, тем не менее в нем достаточно места для восприятия новой информации. В любом случае, поскольку передача волн растянута на несколько часов, извилины Соледад не спекутся. Ее мозг подвергнется серии простых очаговых приступов (которые слишком локализованы, чтобы прервать сознание). Затем он образует новые связи, привыкнет к новым трафаретам. Стабилизируется электроэнцефалограмма. А в дальнейшем (в особенности в первые несколько часов, но и в последующие дни тоже) этот грандиозно сложный аппарат начнет избавляться от воспоминаний-дублей, чтобы освободить место для новых. Он будет нормально реагировать, обучаться и функционировать. Ведь и ваш спящий мозг анализирует сигналы, поступающие от сенсорных и моторных нервов, преобразуя шум в более или менее упорядоченное сновидение. Аббатиса обретет новые воспоминания, которые будут согласовываться с моими, и даже научится понимать мир, в значительной мере похожий на мой собственный. Скажем так: она начнет воспринимать себя как меня. Но ее перепрограммированный мозг никогда не станет точной копией моего. Соледад словно просмотрит мою детализированную кинобиографию, а потом, выйдя из зрительного зала, забудет свое прошлое и будет считать, что прожила мою жизнь.
Если все пройдет гладко, она даже не заметит разницы. Представляю, как она лежит на своей циновке, глядя на распятие, и постепенно события и впечатления уплывают из ее памяти. Лицо Соледад пылает все сильнее из-за увеличившегося тока крови по позвоночной и сонной артериям, по мере того как миллионы нейронов обстреливаются снова и снова… После короткого периода невральных взрывов наступит более длительная фаза угнетения, необходимая для восстановления. Дыхательная, пищеварительная и все остальные системы должны функционировать нормально, но сестра постепенно утратит представление о том, кто она, а потом даже способность говорить. Но вскоре нейроны образуют новые связи, подобно тому как уставшие мускулы восстанавливают прежнюю силу. И Соледад осознает себя совершенно иной личностью, с которой я, несомненно, нашел бы много общего, если бы нам удалось встретиться.
Конечно, я не увижу ее. Аббатиса проживет еще два дня, совершит несколько поступков (тайных, не упомянутых в историческом архиве) и в назначенный час покинет этот свет. Ее положат на стол в той одежде, в которой она умерла, не забальзамировав и не обмыв тела (в те дни невесты Христовы верили, что их присносущная невинность предохранит их от разложения), и целый год будут держать в хорошо проветриваемом помещении в almac'en. [420] Потом ее отнесут туда, где она лежит сегодня, и если Соледад смогла бы видеть своими впавшими высохшими глазами, то узрела бы через окошко в гробу силуэты дряхлых сестер в сводчатом проходе. Они ковыляют в часовню, преклоняют колени, плетутся назад, шурша своими одеяниями. Вот появляются другие монашки и священники, потом чужаки, потом люди в нескромных одеждах, они пялятся на нее, вместо того чтобы молиться. Однажды вечером поток странно окрашенного ровного света прольется к аббатисе из нефа, и так будет происходить каждый день. Свечей, которые прежде горели большую часть ночи, станет меньше, но они не исчезнут совсем. Минет череда лет, кажущихся бесконечными в своем однообразии, и однажды сестра Соледад увидит Марену, доктора Лизуарте, Гргура, Хича и меня — мы не очень уверенно войдем в часовню, чтобы осквернить ее тело.
420
Амбаре ( исп.).
— Ну, вы можете разбудить эту королеву? — спросила Марена у Гргура, который тащился сзади с Хичем, и повернулась к священнику. — Спасибо, святой отец.
Они установили галогеновый прожектор и направили его на ретабло, отчего вся готическая атмосфера рассеялась. Падре Пануда принес маленький раскладной стул и сел перед гробом. Потом достал связку ключей — их было около сотни на кольце толстенной зеленой лески под рыбу фунтов в двадцать, — нашел нужный, открыл старый амбарный замок и попытался поднять темную дубовую крышку. Ничего не получилось, и тогда он встал и принялся дергать ее. Гроб приподнялся, но она осталась на месте. Хич вытащил маленькую монтировку из своего набора, однако и с ее помощью не решил проблему. Наконец Гргур обнаружил по паре старых гвоздей с квадратными шляпками в изголовье и изножье и вырвал их гвоздодером. Падре Пануда потряс гроб и приподнял крышку еще раз — она со скрипом открылась. Изнутри хлынула волна аромата, пахнуло сухим базиликом и увядшими розами. Священник заглянул внутрь сквозь это облако и отодвинул в сторону пару больших высохших букетов. Лепестки осыпались, и их крошево разлетелось повсюду.
— Mejor hacemos nosotros esta cosa, — сказала Марена на удивительно пристойном испанском.
«Пожалуй, эту часть мы лучше сделаем сами». Святой отец не стал возражать, снова благословил место и вышел. Мы втроем простояли минуту, глядя на тело.
— Me da rabia, — пробормотал Хич. В дословном переводе: «У меня от этого водобоязнь», что означало: «Мороз по коже». Я уловил движение его руки — он, видимо, перекрестился.
— Мы так или иначе должны были отправиться в ад, — произнес я.
— Эй, пусть-ка Джед попробует, — усмехнулась Марена, подражая старой рекламе овсянки «Лайф». — Он до чего угодно дотронется.
— Я могу обойтись и без этого, — буркнул я.
— Нет, правда, начинайте.
— Уверен, в рукаве у вас ничего не спрятано.
— Я знаю, но в самом деле… бога ради, начинайте уже. Правда, я серьезно.
— Хорошо, нет вопросов, — сказал я и присел на корточки.
Лизуарте, считая, что я все еще слишком нервничаю, сделала мне безыгольное впрыскивание нораэфрона, и меня теперь чуточку пошатывало. Я сунул руку в гроб, снял домотканую шерстяную материю вверху, а потом стал разворачивать юбки из хлопковой ткани кисейной разновидности. Они были маслянистыми, непрочными и рвались. Соледад мумифицировалась на воздухе, а потому под тканью ее кожа сохранилась довольно хорошо — почти темно-зеленая, она обтягивала маленький, изящный, абстрактный таз а-ля Генри Мур. [421] Я нащупал переднюю подвздошную ость, потом прошел вниз под углом сорок пять градусов, надавил на лонное сочленение и подвел под него два пальца. Я повсюду чувствовал жесткую шершавую кожу, а под ней тягучую, мясистую массу. Трупный жировоск. Я коснулся двух кожистых складок, напоминающих засохшие листочки денежного деревца, и ввел пальцы в вагину, преодолевая сопротивление трухлявой плоти. Бедняжка. Я, конечно, проделывал нечто подобное с одной-двумя зрелыми — назовем их так — женщинами наших дней, но таких рекордов, как в этот раз, мне ставить не приходилось… Расслабься, детка. Мой палец наткнулся на то, что сначала показалось мне копчиком, но потом я понял, что обнаружил предмет моих поисков, и обхватил его пальцами. Облегчение вкупе с тревогой насытили мою кровь, и я раздулся до пропорций того типа, что смотрит с рекламы покрышек «Мишлен». Я вытащил руку и покатал находку на ладони. Это была маленькая шестиугольная коробочка размером с кальциево-магниевую таблетку, почерневшая, изготовленная, видимо, из меди. К ней прилипли крошки трупного воска, и я соскреб их ногтем. На медальон не похоже. Наверное, игольница. Лизуарте раскрыла на расстеленном на полу полотенце увеличительное стекло с подсветкой, я положил на столик этого приспособления извлеченную мной штуковину и принялся ее рассматривать. Клейкая масса на краю — вероятно, печать из красного воска. Повозившись минуту с пинцетами и зубоврачебным скребком, я снял крохотную крышечку. Внутри был черный свиток. Вроде металлический. Я извлек его, осторожно развернул, и мы увидели треугольную пластинку тонкой фольги размером с марку мыса Доброй Надежды. [422] Может быть, сестра оторвала кусочек от дароносицы? Нет, скорее это сделал я. Поначалу казалось, что на нем ничего нет, но когда я дохнул на него, проявились процарапанные иголкой линии — этакая дерганая смесь унциала [423] и моего собственного корявого почерка левши.
421
Генри Спенсер Мур (1898–1986) — американский скульптор и художник, известен более всего своими бронзовыми уличными скульптурами.
422
Треугольная марка Капской колонии.
423
Унциал, или унциальное письмо, — один из типов древнего письма.
И все. Что такое? «Tonto did». Тонто сделал. Что же сделал Тонто? И этих букв и цифр я тоже не знаю. Угу. Я не мог сказать, что я испытываю: разочарование, испуг или замешательство. У меня было ощущение, будто я вскочил на ноги после часа инверсионной терапии. [424] Потом уже Марена рассказывала, что положила руки мне на плечи, потому что боялась, как бы я не упал на спину. Но я не почувствовал ее прикосновения.
— Всем поздравления, — объявила она после продолжительного, как я догадался позднее, молчания.
424
Инверсионная терапия подразумевает висение в лечебных целях головой вниз.
Я ничего не ответил.
— Джед? Вы в порядке?
— Да, — пробормотал я.
— А что случилось?
— Тут какие-то орфографические ошибки.
(21)
Нас провели через границу бесшумно, мы проползли, словно угри. Должен признать, что операция была проведена без сучка без задоринки, без шумихи, которую устроили бы военные. Кажется, я ничего еще не говорил о войне. Может быть, потому, что с политикой в Латинской Америке происходит все та же старая история. Если вкратце, то через три дня после атаки на Орландо Гватемала заявила, что Штаты перестали быть функционирующим государством и все соглашения, заключенные под давлением США и НАТО, следует пересмотреть «с учетом нового политического ландшафта». И выдвинула требование, чтобы Белиз в полном объеме наделил гватемальских инспекторов полицейскими функциями. Почему там присутствовали эти инспекторы, объяснять долго, но попробую в нескольких словах: гватемальские преступники, они же борцы за свободу коренного населения, находились теперь в Белизе в условиях подполья, а гватемальские власти хотели посадить некоторых из них на скамью подсудимых. Беда была в том, что Гватемала всегда рассматривала Белиз как свою двадцать третью провинцию и время от времени пыталась подтвердить это на деле.