Хранители Кодекса Люцифера
Шрифт:
В ответ он лишь пожал плечами. Может, он уже тогда знал? Очевидно, Агнесс знала. Есть зов, который слышен многим, даже если отвечают на него совершенно другие люди.
В тот раз Киприан даже не догадывался о том, как он на самом деле уязвим. Сегодня же он прекрасно осознавал свою уязвимость: сердце его принадлежит многим людям, и утрату хотя бы одного из них он не перенесет. Он подумал о детях, о друзьях, о своей жене Агнесс…
– Библия дьявола по-прежнему там, – уверенно заявил кардинал Мельхиор, обладавший талантом следить за ходом мыслей собеседника. Ему было достаточно одного-единственного взгляда, брошенного на сжатые кулаки племянника, чтобы понять, что творится в его душе. – Не беспокойся.
Киприан ничего не ответил. Он не хуже своего дядюшки владел искусством говорить без слов. И какое бы отторжение не вызывала у него возникшая мысль, он все же додумал ее до конца: ему придется во второй раз вступить в схватку. Но не потому что он был убежден в том, что сумеет одержать верх над Злом, а потому что надежда на победу не погаснет, пока хоть один человек будет готов с ним сражаться.
6
Александра спрашивала себя, действительно ли она должна радоваться возвращению домой. Невысказанные ожидания были для нее как мельничный жернов на шее, и с каждым шагом, приближавшим ее к Праге, ей становилось все тяжелее. Она дергала за узкий воротник и жабо, пока ленты не развязались и все это не зашуршало, сползая вниз. Впрочем, после этого ей не стало легче. Она уже не могла отличить ожидания, исходившие от нее самой, от тех, которые исходили от других. Александре казалось, что она не в состоянии даже пошевелиться, что ее парализовало, зажало между всем этим дерганьем со всех сторон, мешающим ей решиться на что-то или хотя бы понять, чего она, собственно, хочет.
Девушка задумчиво смотрела на младших братьев, сморенных сном. Черты их лиц смягчились – мальчики были настоящим испытанием, когда бодрствовали, но в тех случаях, когда они вот как сейчас лежали, свернувшись клубочком, словно щенки, и мирно спали, ее любовь к ним вспыхивала с двойной силой. Она склонилась к братьям и осторожно убрала руку Андреаса, упавшую на лицо маленькому Мельхиору и мешавшую ему дышать. Двенадцатилетний Андреас пробормотал что-то во сне, а Мельхиор, который был младше его на три года, издал неожиданно по-взрослому прозвучавший храп. До того как мальчики уснули, они довели до апофеоза присущее им умение быть несносными. Они попеременно играли представление фокусника, свидетелями которого стали в Вене. Артист предложил зрителям пари и в течение короткого времени проглотил целый фунт сыра, тридцать яиц и большую буханку хлеба – последняя и сыграла роковую роль, – а маленький Мельхиор и Андреас к тому же подговорили его исполнить на подмостках собственную кончину, окруженную всевозможными неприятными обстоятельствами, и тем самым выставить все это на всеобщее восхищенное обозрение.
Снова откинувшись на подушки, она краем глаза заметила любезную улыбку священника Мейнгарда, сопровождавшего их с самого начала отъезда из Вены. Как и всегда, отец задействовал все свои связи. По дороге сюда маленькую группу, состоявшую из Александры, мальчиков и трех вооруженных слуг, сопровождал пражский капеллан; на обратном пути чудесным образом свои услуги предложил этот венский священник. Александра задавалась вопросом: как бы функционировал обмен духовенством между обоими главными городами государства, если бы семейство Хлесль не отправляло своих отпрысков время от времени в гости в Вену, к семейству Вигант. Возможно, сами не зная того, они путешествовали бы с сопроводительными бумагами, подписанными самим императором и Папой Римским?
Она холодно улыбнулась молодому капеллану в ответ; презрение, которое Александра испытывала к представителям обеих христианских конфессий, во время этого путешествия только укрепилось. Если человек был в состоянии хоть немного соображать, да к тому же еще и рос в семье, где даже в присутствии детей говорили открыто и не таясь, то он мог поступить не иначе, как с презрением отвернувшись от политических махинаций, в которых погрязли и католики, и протестанты. Конечно, она знала, что эти недостатки нельзя было безоговорочно относить ко всем представителям обеих церквей и что в каждом лагере есть порядочные мужчины и женщины, но ей они почему-то пока не попадались. Возможно, именно к ним и относился отец Мейнгард, но до сих пор он проявлял себя исключительно в том, что вел с ней напыщенные наставительные беседы, ничего более. Одно время ей казалось, что к числу настоящих церковников можно отнести кардинала Мельхиора, но ходившие в Праге сплетни обострили ее чувства к этому человеку (отец бы сказал – исказили), и доброжелательно улыбающийся мужчина, регулярно навещавший ее родителей, постепенно превратился в глазах Александры в маскирующегося могущественного политика оппозиции, искусно лавирующего между двумя религиями и так крепко держащего в кулаке императора, что последний вряд ли вообще принимал хоть какие-то самостоятельные решения.
Улыбка отца Мейнгарда погасла. Александра была права.
Ожидание… Все чего-то от нее ожидают. Мать ожидает, что их отношения останутся такими же доверительными, как раньше, и что Александра по-прежнему будет делиться с ней всеми своими мыслями и желаниями, будто она так и осталась маленькой девочкой. Но Александра ощущала себя молодой женщиной и при всей своей любви к матери не собиралась держать душу нараспашку, как это было прежде. Отец ожидает, что она наконец-то решит, какую цель в жизни избрать, чтобы помочь ей на начальном этапе. Но где это написано, что человеку к двадцати годам уже нужно знать, как должна пройти вся дальнейшая жизнь, и что следует непременно воспользоваться помощью отца, чтобы сделать первые шаги на этом пути?
Ее подруги в Праге ожидали, что она им во всех подробностях расскажет, что сейчас носят в Вене и какие там ходят слухи – слухи, которые обычно добираются до Праги лишь полгода спустя. Во время ее последнего визита уже стал модным лозунг «Священную нерешительность – под сукно!»: его выкрикивали с надлежащим пафосом, когда собеседник не мог собраться с мыслями или не желал подчиняться желаниям группы. Она даже использовала этот лозунг, пока не услышала знакомую фразу из уст кардинала Мельхиора и не выяснила, что именно он придумал ее, а в обращение пустил кайзер. После этого случая Александра отказалась от лозунга, поскольку ей было неприятно сознавать, что нечто, принадлежащее, по ее мнению, исключительно молодежи еекруга общения, на самом деле пришло туда извне, из столь нелюбимого ею круга правителей.
На этот раз она разочарует их всех. Мать – потому что приняла решение не рассказывать ей о том, что стало главной темой разговоров в Вене во время ее двухнедельного пребывания там. Отца – потому что на сегодняшний день она точно знала одно: она не хочет принимать никакую из возможностей, которые он в состоянии ей предложить. Подруг – потому что воспоминания о в стельку пьяном палаче в Вене и страстных мольбах приговоренного затмили все остальное.
Она посмотрела в окошко кареты. Колеса уже не так подпрыгивали на ухабах: дорога улучшилась. Они приближались к городу.
– Брюн, – объявил отец Мейнгард, но Александра никак не отреагировала на его замечание.
И был еще один человек, который кое-чего ожидал от нее. Вацлав фон Лангенфель, ее двоюродный брат. Он любил ее, поклонялся ей, это было видно всем и каждому. Но что же ей делать с этой его любовью? Она не знала, испытывает ли к нему те же чувства, а если и так, то будущего у них не было. Они выросли вместе. Александра вспомнила, что он всегда оказывался рядом и всегда терпеливо сносил все ее капризы. Она терпеть не могла ханжей, которые бросались выполнять желания девушек лишь потому, что они были слишком робки, или неуклюжи, или воспламенялись от любого взбалмошного суждения о рыцарстве, чтобы противиться им. Глубоко в душе она понимала, что все это нельзя отнести непосредственно к Вацлаву. Какая-то часть его всегда держала дистанцию и смотрела издалека с мягкой насмешкой на шаловливое поведение, которого она предпочитала придерживаться с ним, тем самым давая четко понять, что он тоже может быть другим. Ее колкость никогда не задевала Вацлава за живое, а потому она и не могла окончательно изгнать его непосредственный образ из своего сердца. Александра сомневалась, что он об этом догадывается. Но какими бы ни были его ожидания на ее счет, он в любом случае будет разочарован. Он и она? Немыслимо!
Карета остановилась. Девушка обменялась растерянным взглядом с отцом Мейнгардом. Священник вышел. Она услышала, как он вполголоса разговаривает с кучером. Раскрытую дверь загородил круп лошади. Она выглянула наружу и увидела лицо одного из тех седобородых мужчин, которых ее отец нанял в качестве охраны. Мужчина подмигнул ей, но она заметила, что он нервно теребит перевязь и проверяет, легко ли выходит мушкет из седельной кобуры.
– Что происходит? – спросила она его.
– Оставайтесь в карете, фройляйн. Оно надежнее, – ответил седобородый.