Хрен с бугра
Шрифт:
Наш Машиностроительный завод был мастерской серьезной, хотя в миру именовался предельно скромно: «почтовый ящик» и для переписки имел трехзначный номер.
Забор, окружавший «почтовый ящик», был глухой и высокий, такой, что даже с крыши автобуса нельзя разглядеть, есть ли за ним жизнь или это просто город отделен от нашей страны глухой стеной. И тянулся этот забор вдоль улицы километра на три в одну сторону, а на сколько в остальные — не измерял, не знаю. Рассказывали, что какая-то деревенская бабка, устав шагать вдоль мертвой стены, спросила встречного:
— И чой-то издесь, сынок, у вас делают?
Тот
— Завод здесь, бабуся. Почтовый ящик.
— Надо же, — охнула старушка. — Сдурел народ напрочь! Куды им столько яшшиков-то? Все пишуть и пишуть письма… А кому и зачем?
Еще был анекдот, что тетка Параська, проработав на заводе до пенсии, попросила в завкоме подарить ей швейную ножную машину.
— Да ты что? — удивился председатель завкома. — Давно бы уж натаскала по деталям из цеха. А сыновья тебе бы собрали.
— Я таскала, — призналась Параська, — Но машина не выходит. Уже два пулемета собрали. Ручных. Но мне-то машину надо. Ножную. Шить буду…
Честно говоря, даже я точно не знал, что делают в ящике за стеной, но был уверен — не пулеметы. Просто кто-то умный пустил анекдот про тетку Параську, чтобы дураки верили и не интересовались «ящиком» больше чем надо.
Директором «ящика» и был Андрей Кириллович Колосов, трижды Лауреат, дважды Герой Труда, действительный академик и такой же действительный ученый. Он отличался от остальных членов бюро обкома партии самостоятельностью и прямотой суждений.
Первый выслушивал его монологи стойко, лишь изредка позволяя себе перебить академика. Он был реалистом и понимал — упрямый Колосов не в его власти. Чтобы свалить такого, мало было одного, пусть даже очень сильного удара. Репутацию ученого требовалось сперва долго и методично подтачивать, подгрызать. Но кто это мог сделать? И зачем? Колосов был Ученым, Первый — всего лишь Обученным. На его глазах многие столпы науки, чьи репутации при Сталине подточили завистники и нечестивцы, кто был повален в грязь и ею вымазан, позже поднимались во всем величии мировой славы, вставали на пьедесталы, бросая тень на деяния самого Вождя и Учителя, Вседержителя и Мудреца Иосифа Сталина..
Нет, такой славы себе Первый не желал. И все же свое мнение о Колосове высказывал открыто. Оно формулировалось одним словом: «технократ». А расшифровывалось примерно так: «грамотный, но дурак, в политике партии на данный момент ничего не смыслит». То, что политика в таком контексте выступала как приспособленчество, Первого нисколько не смущало. Сам он был политиком именно такого типа и этого даже скрывать не пытался.
Дав отповедь Колосову, показав всем, что зарываться опасно, Первый сказал:
— Продолжайте, Николай Семенович.
— Флажков маленьких потребуется восемь тысяч, — доложил Идеолог. — Встречающие будут либо держать портреты, либо помахивать флажками.
— Помахивать — эта хорошо, — сказал Колосов.
Но никто даже не хмыкнул.
— Оркестров — четыре. Каждому учреждению выделим вдоль трассы участки по два столба городского освещения. Маленьким коллективам — по одному. Под ответственность парткомов и профкомов. Между столбами по пятьдесят метров, Значит, чтобы сразу была заметная людность, на каждый столб следует обеспечить по сотне встречающих.
— Где столько людей наберем? — спросил Второй секретарь озабоченно. — Много потребуется.
— Будем надеяться на машиностроительный, — сказал Первый ласково и улыбнулся Колосову. — Думаю, Андрей Кириллович в час стихийного народного ликования выручит наш город. У него людей много.
— А вы считали, во сколько может обойтись такое ликование? — спросил Колосов сухо. — Не мне лично, а городу, государству?
— Не всегда приходится деньгам счет вести, — обиженно заметил Первый.
— Не просто деньгам, а народному интересу счет нужен, — сказал Колосов. — Чтобы обеспечить бурю ликования возле столбов, которые мне выделяют, придется снимать с работы не менее двух тысяч человек. А теперь скажите, снял бы капиталист с производства смену, чтобы встретить с почестью своего президента или даже короля?
— Ну! — возмутился Первый и покраснел. — Нашел на кого ссылаться! Ты не капиталист! У них — не у нас. Там свои порядки.
— Просто они умеют отличать прибыль от убытков, — упрямо возразил Колосов. — По самым скромным подсчетам для завода такое ликование станет примерно в четверть миллиона потерянных рублей. Не дорого ли для Дорогого гостя Никифора Сергеевича?
— Не нравится мне, когда начинают мелочиться, — сказал Первый сухо. — Если уж мы говорим «Наш Дорогой Никифор Сергеевич», то и платить надо без сожалений. Ко всему не одними деньгами измеряется ценность такого мероприятия. Оно имеет колоссальное воспитательное значение. Тысячи людей будут всю жизнь вспоминать: «Мы видели Никифора Сергеевича».
— Воспитательное значение имеет и то, что мы отменяем рабочий день для тысяч. Отменяем только из-за приезда начальства. Но это воспитание со знаком минус, если вы понимаете язык математики. Завтра сотня рабочих решит, что она имеет право делать себе праздник по поводу приезда любимой тещи или родного брата. Послезавтра таких будет уже две сотни.
— Извини, Андрей Кириллович, кончим. У нас нет времени. Если хочешь высказаться, зайди к Коржову. Он идеолог и мозги тебе вправить сумеет.
— Хорошо, зайду, — пообещал Колосов. — Пусть вправит.
Наступила тишина. Все переваривали услышанное. И вдруг раздался голос Кости Зернова.
— Николай Семенович, — обратился он к Коржову. — Я прошу, не забудьте, как бывает обычно, редакцию. Нам бы тоже свой столб заиметь не мешало.
Первый с удивлением взглянул на Главного, подумал и одобряюще кивнул. Потом повернулся к Колосову:
— Вот, Андрей Кириллович, видишь, что такое понимание сути дела? В редакции у него полторы калеки, а редактор все равно просит столб. И обеспечит людность, я уверен.
— Чему удивляться? — возразил Колосов. — Стремятся эти полторы калеки не к станку, а к столбу. Поглазеть хотят. У меня тоже немало желающих поглазеть. Я их убеждаю встать к станкам, а их тянет к столбам. Разве это о чем-то не говорит?
— Тебя не переспоришь, — махнул рукой Первый. — Технократ ты и есть технократ! До понимания высокой политики не созрел.
— Моя политика — производство, — буркнул Колосов. — На уровне мировых стандартов. И выше. А вот когда я перестану так работать, тогда вы узнаете, понимаю я политику или нет. Нам теперь важнее упорный труд, а не всенародное ликование. Для него причин пока нет.